Слово за слово – начались скандалы. Поначалу Женька сильно переживала из-за них, а потом ожесточилась, начав находить в этом какое-то мрачное удовлетворение. С каждым днем обстановка в стенах дома становилась все более враждебной, и все меньше Женьку туда тянуло. В конце концов в иные дни она вообще стала приходить домой только ночевать. Это служило поводом для новых скандалов, сопровождавшихся порой грязными оскорблениями, глубоко задевающими Женькину гордость, и обвинениями в том, что она совершенно не помогает семье. Но по этому поводу совесть Женьку совершено не мучила – отчим тоже, вернувшись с далеко не самой тяжелой работы, дни напролет пролеживал на диване, равнодушно позволяя выходить из строя и рушиться всему, что делал когда-то в доме Женькин дед. Только отчиму мать почему-то и слова никогда не говорила поперек, все свое накопившееся раздражение она полностью выплескивала на Женьку. Женька же в ответ просто разворачивалась и снова уходила, свистнув с собой Дианку – маленькую собачонку, последнее, что еще оставалось у нее от прошлой жизни. Уходила, чтобы как можно меньше видеть тех, с кем была вынуждена теперь жить. Вот только шла она вовсе не «шалавиться», как заявляла мать. У нее теперь даже и подруг-то не осталось, потому что она не хотела и не могла больше никого приглашать к себе домой, где царствовали раздражение и враждебность, где мать срывалась на крик по каждому пустяку и, даже не стесняясь посторонних, могла пустить в ход кулаки, и где никогда не бывали рады гостям по причине патологической скупости отчима. Нет, Женька уходила в лес. День за днем, по тем тропам, по которым гуляла когда-то с дедом. Только если раньше они ходили туда за грибами, ягодами да за материалами для своих нехитрых, но симпатичных поделок, то теперь Женька выбирала лес, чтобы что-то забыть, а что-то, наоборот, вспомнить. А со временем, когда накопилось немало проблем, которыми не с кем было поделиться, когда в школе случались неприятности и Дианка была выгнана во двор (где, возможно, ей было все же лучше, потому что отчим не мог ее пнуть), – одним словом, когда жизнь стала казаться совсем невыносимой, у Женьки вошло в привычку рассказывать о ней деревьям. Она доверяла им свои тайны и обиды, делилась своими мыслями и надеждами. Она не сходила с ума, ей просто больше некому было об этом рассказать. А деревья оказались внимательными слушателями, им можно было доверить все, что угодно. И все чаще Женьке начинало казаться, что они отвечают ей. А может, так оно и было на самом деле. Во всяком случае, ей ни разу не пришлось пожалеть о том, что она следовала их «советам» в той мере, в какой могла их истолковать. Истолковывать же ответы своих собеседников Женьке было несложно. Движение веток, скрип стволов, шум листвы – теперь все имело для нее значение. Она слышала, потому что хотела слышать. А иногда можно было и просто постоять, глядя на конкретное дерево, сосредоточившись на нем, соприкоснувшись своим сознанием с его живой энергией – и мир воцарялся в душе, и словно ниоткуда появлялись ответы
