ку на стол, и вытерев губы рукой, подвигал к себе вторую. А вот с ней он не торопился: закуривал любимый «Опал» и погружался в сладостную негу, наслаждаясь тем как по всему телу растекается умиротворённость. Эта привычка осталась ещё с тех времён, когда он в кромешном аду на километровой глубине рубил уголь. О чём он думал в те дни, глядя на ветку, раскачивающуюся за мутным окном прокуренного пивбара? Что и сегодня остался жив…? Что метан рванул не в его смену…? Что упавший кусок породы оцарапал лишь спину, а не привалил как Серёгу…? Или о том, что подходит очередь на «Жигули», и хорошо бы было взять голубую «шаху» и летом махнуть на ней в Крым с палаткой…
С единственной записью в трудовой книжке Василич вышел на пенсию, но не устроился ночным сторожем в магазин, что по соседству с домом, а остался на шахте, в той же бригаде, только больше не спускался под землю, ведь на поверхности тоже было чем заняться. Так незаметно прошла вся его жизнь…
– Василич, пора уже и честь знать, – опустив глаза в пол, строго, но виновато произнёс начальник участка. – Ты сорок пять лет на шахте… Дай место пацанам.
Тот не стал ничего говорить в ответ, достал ручку из бокового кармана пиджака, выдернул из пишущей машинки лист и размашистым почерком написал заявление об уходе по собственному желанию, положил его на стол начальника, и не попрощавшись вышел из кабинета. И хорошо, что в коридоре был темно, его слёз и в этот раз никто не увидел…
На улице было прохладно. Василич закурил, прикрывая ладонью горящую спичку, выпустил клуб ароматного дыма и ноги сами собой понесли его к «Стекляшке», что стояла на противоположной стороне улицы. Сквозь огромные грязные окна пивбара было видно как толстая Нюра, одетая в замусоленный белый халат, трёт пустые столы тряпкой, сметая прямо на пол кости от недоеденной таранки. Переполненный желанием не ограничиваться сегодня двумя кружками, он взялся за ручку двери и потянул её на себя, изнутри уже пахнуло тёплым перегаром, как вдруг откуда-то снизу послышался какой-то странный звук, похожий на плачь ребёнка. Василич наклонил голову. У его ног сидела маленькая собачонка, она дрожала всем телом и смотрела на него огромными грустными глазами, полными слёз. Он присел, хрустнув коленями, и боясь раздавить её своими огромными ручищами, поднял, прижал к груди и оглянувшись по сторонам, пошёл в глубь парка. Усевшись на лавочку, Василич достал из кармана нетронутый тормозок, развернул его и разломал бутерброд пополам.
– Угощайся, – сказал он, освободив из хлебного плена кусок докторской колбасы.
Собачка с опаской принюхалась, искоса посмотрела на Висилича, и не почувствовав угрозы, жадно впилась в колбасу зубами. Через минуту её живот раздулся, словно она проглотила мяч.
– И что мне теперь с тобой делать? – задумчиво спросил он, протягивая ей вторую половинку бутерброда – Хочешь ещё?
Та, не отводя взгляд от колбасы, отвернулась, и постояв немного, переминаясь с ноги на ногу, покрутилась вокруг себя и уютно улеглась, положив свою маленькую головку на его ручищу, держащую остаток бутерброда. Выпустив в сторону дым, и затушив о лавочку сигарету, Василич укрыл собачку полой своего пальто, и она моментально уснула. Через час рука затекла и на спине от холода начали ныть старые раны, но он продолжал сидеть, боясь потревожить несчастное животное. Словно почувствовав это, собачка приподняла голову и с надеждой посмотрела в глаза своего спасителя.
– Пойдём домой, – произнёс он, разминая высвободившуюся руку. – Со своей познакомлю. Может не выгонит нас.
Собачонка радостно взвизгнула, завиляла тоненьким хвостом, после чего крепко прижалась к его груди, и всю дорогу, пока они шли, поминутно принюхивалась, проверяя не исчез ли куда-нибудь её новый хозяин.
– Василич, чего не заходишь? – услышал он знакомый голос, доносящийся из открытой двери пивбара. – Сегодня Нюрка ещё не разбавляла.
– Некогда.
– А зачем тебе эта шавка?
– Не твоё дело. Иди бухай дальше.
– Значит на тебя не заказывать?
– Нет.
Жил Василич на границе Донецка и посёлка Пески, рядом со знаком, на котором было написано название города. Раньше была возможность переселиться поближе к шахте, даже квартиру давали на Путиловке, но как бросить дом и хозяйство, где всё сделано своими руками, с надеждой, что достанется эта красота сыну, и что в этих стенах он и его семья будут счастливы. Но сын вырос и уехал в столицу так и не изъявив желания продолжить начатое отцом. Приезжал редко, так же редко привозил внука, от чего Василичу становилось грустно и даже обидно. Жену он уже давно перестал ассоциировать с кем-то, кого можно любить, ведь почти полвека вместе – нешуточный срок, и их совместное проживание скорее можно было назвать привычкой, от которой уже нет ни желания, ни сил отказываться. Она приготовит поесть, он что-то подправит во дворе, посмотрят вместе «Поле чудес», думая о своём и пойдут спать, каждый в свою комнату. И так каждый день. Спасала работа, но теперь не стало и её. А ведь ещё каких-то лет тридцать назад, он мог расквасить нос любому, кто хоть ненадолго осмеливался