к которой он был далеко не равнодушен. Они вместе выступали в главных ролях в “Снегурочке” Островского и “Маскараде” Лермонтова.
Сценой для школьных постановок (среди которых были и “Русалка” Пушкина, и пьесы Чехова) служил конец школьного коридора – тот, что соседствовал с чугунной лестницей. На спектакли приходили и взрослые зрители, а иногда труппа даже совершала турне по селам района, и вырученные за билеты деньги шли на покупку обуви для ребят, которым не в чем было ходить в школу. Горбачев рассказывает, что они с товарищами по кружку, замахиваясь на очередную пьесу, никогда даже не задавались вопросом: а посильно ли? “Играли драматургов всех времен… Можете представить, как это получалось, но нас не смущало”. Однажды поглядеть на их игру приехали гастролировавшие актеры из Ставропольского драмтеатра. Школьники сыграли им “Маскарад”. Как вспоминал Горбачев: “нас похвалили, сделали замечания, одно из которых я помню и сейчас… профессионалы при объяснении между… Арбениным и Звездичем все-таки посоветовали не хватать друг друга за рукава – в высшем свете даже острые объяснения проходят несколько иначе”[109].
В этом воспоминании Горбачева заметны озорство и юмор. Впрочем, он говорит, что играли тогда с гордостью и удовольствием. “Он действительно очень хорошо играл, – вспоминала позже Карагодина. – Как-то раз он даже сказал мне, что хочет поступить в театральный институт”[110].
С 1946 года Горбачев каждое лето, пять лет подряд, помогал отцу убирать урожай на гигантском комбайне. С конца июня до конца августа они трудились в поле, вдали от дома. Даже когда припускал дождь, они оставались в поле и приводили в порядок технику. “Много было с отцом разговоров в такие дни ‘простоя’. Обо всем – о делах, о жизни. Отношения у нас сложились не просто отца и сына, но и людей, занятых общим делом, одной работой. Отец с уважением относился ко мне, мы стали настоящими друзьями”[111].
Вот так, вдвоем, они работали по двадцать часов в сутки – до двух или трех часов ночи. Как только устанавливалась сухая погода, они торопились убирать хлеб и работали без перерыва, “на ходу подменяя друг друга у штурвала” огромной машины. “Жарища – настоящий ад, пыль, несмолкаемый грохот железа… Со стороны посмотришь на нас – одни глаза и зубы. Все остальное – сплошная корка запекшейся пыли, смешанной с мазутом. Были случаи, когда после 15–20 часов работы я не выдерживал и просто засыпал у штурвала. Первые годы частенько носом шла кровь…”[112]
Платили за такую работу неплохо – и деньгами, и натурой, и все равно, чтобы прокормиться, семья комбайнера вкалывала еще и на личном приусадебном участке. “Но каждый крестьянский двор облагался всяческими налогами и поставками государству. Не имело значения, держишь ты скот или нет, все равно сдай 120 литров молока, сдай масло, сдай мясо, – вспоминал Горбачев. – Налогами облагались фруктовые деревья, и, хотя урожай они давали не каждый год, налоги ты должен был платить