своего земляка, Емельку Пугача? – вдруг спросил повеселевший помещик. – Он, подлец, намеревался всех нас, и дворян, и военных, и прочие сословия, перекрестить в казаки. То-то бы для вас волюшка была! – глядя на Орлова, вел крамольную речь бывший драгунский капитан. – Я с вашим братом, донцом, многажды в баталиях участвовал. В Семилетнюю войну вместе Берлин брали! И повсюду ухарству дивился! А вы не токмо бунтаря не поддержали, но сами же его и сцапали!
– Ты, барин, непонятное гутаришь, – с недоумением ответствовал есаул Баранов, первый помощник командира отряда. – Мы матушке-царице присягали и свои душеньки за дела ее кладем. А Емельку я на войне с пруссаками встревал. Вор он и шельма ишо та! Ничтожная шкура! Как же с ним в кумпании состоять?
– Самозванец, как в манифесте государыни сказано, безвинных людей казнил, имения жег да грабил. Аль мы похожи на таких? – с укоризной спросил Орлов, статный красавец с проседью в бороде и волосах. – Знать, и вызвали нас в Москву из-за особого Ея Императорского Величества к донцам уважения.
Сиволапов хитровато усмехнулся:
– Вашего брата в один артикул не уложишь! Одним словом – вольные люди, казаки. А у казака в чистом поле – три воли… Ну, да бес с ним. Есть у меня в припасе хохлячья горилка, полтавский купчишка на днях заезжал. Есть желание отведать?
Казачьи офицеры одобрительно закивали.
Леонтий прислушивался к разговору, а думал об ином. По дороге намеревался он сбежать из конвойной команды, чтобы отправиться в кавказскую сторону на поиски Мерджан. Поделился своей бедой с урядником Бубенцовым, а тот только попенял: дескать, ты с ней повенчаться не успел, пред богом она тебе не жена, а девок заглядистых на Дону рясно, как звезд в морозную ночь. Эка потеря! Леонтий оборвал его и затаился. Самовольство конвойцев Орлов строго пресекал. А у Ремезова и так грехов за год набралось немало, тут и заступничество Платова уж точно бы не помогло…
Горилка одурманила донцов. И Сиволапов, охотник поглумиться, убедившись, что гости размякли и одолеваемы сладостной дремой, громко сказал:
– Я, господа донцы, почему поминул в разговоре Емельку Пугача… Имел удовольствие лицезреть казнь оного злодея, стоя у эшафота столь близко, что слышал его шепот. Зрелище, милостивые государи, презабавное!
Лица казачьих офицеров тронула тень.
– Представлял я его богатырем, а оказался он низкорослым замухрышкой, с рожей трактирщика. И как стали читать манифест государыни, пал на колени и от ужаса челюстью затряс… Герой пред беззащитными помещиками и бабами, а пред палачом рассопливился, стал у всех прощения просить…
Гости помрачнели – слова хозяина им были неприятны.
– И как только изволили манифест дочитать, кто-то из толпы крикнул: «А ну, поглядим, какая у него кровь, алая иль голубая, дворянская?» Палач подождал, пока с вора зипун сдернули и голову ко плахе пригнули, размахнулся