ужина подавался кофе, сдвигались стулья и по просьбе присутствующих он начинал рассказ о своей будущей охоте…
Облокотившись на стол и придвинув к себе чашку с кофе, герой сдавленным от волнения голосом рассказывал о тех опасностях, которые ожидали его в дальних краях. Он говорил о долгих засадах в безлунные ночи, о малярийных болотах, о реках, отравленных олеандровыми листьями, о снегах, о палящем солнце, о скорпионах, о тучах саранчи; еще он говорил о повадках крупных атласских львов, о том, как они нападают, об их необычайной силе, об их свирепости в период спаривания…
Затем, воспламененный своим собственным рассказом, он вскакивал из-за стола и, выбежав на середину столовой, подражал львиному рыку, выстрелу из карабина – бах! бах! – свисту разрывной пули – фюить! фюить! – размахивал руками, рычал, опрокидывал стулья…
Зрители бледнели. Мужчины переглядывались, качали головами, дамы закатывали глаза, тихонько взвизгивая от ужаса, старики воинственно потрясали своими длинными палками, а в соседней комнате мальчуганы, которых спозаранку укладывали спать, проснувшись от рычания и выстрелов, пугались и просили зажечь свет.
А между тем Тартарен все не уезжал.
Xi
На шпагах, господа, на шпагах… Но не на булавках!
Да и собирался ли он уехать?.. Биограф Тартарена затруднился бы ответить на этот щекотливый вопрос.
Так или иначе, зверинец Митен выехал из Тараскона три с лишним месяца тому назад, а истребитель львов по-прежнему не трогался с места… Как знать: быть может, простодушный герой наш, ослепленный новым миражем, сам глубоко поверил, что уже съездил в Алжир. Быть может, когда он повествовал о своей будущей охоте, воображению его рисовалось, что он уже поохотился на львов, – рисовалось не менее отчетливо, чем консульский флаг, который он вывешивал в Шанхае, и стрельба, которую он – бах! бах! – открывал по монголам.
К несчастью, если Тартарен из Тараскона и на сей раз оказался жертвой миража, то все остальные тарасконцы этого избежали. Когда, после трехмесячного ожидания, выяснилось, что охотник еще и одного чемодана не уложил, поднялся ропот.
– Это будет, как с Шанхаем! – усмехаясь, говорил Костекальд.
Словцо оружейника имело в городе огромный успех, ибо никто уже не верил в Тартарена.
Простаки и трусы вроде Безюке, которые и от блохи готовы броситься наутек и которые, прежде чем выстрелить, непременно жмурятся, – они-то как раз были особенно беспощадны. В Клубе, на эспланаде – всюду с насмешливым видом подходили они к бедному Тартарену:
– Ну чтэ, как же наше путешествие?
В магазине Костекальда к мнению Тартарена никто больше не прислушивался. Охотники за фуражками отреклись от своего вождя!
Затем посыпались эпиграммы. Председатель суда Ладевез, который в часы досуга охотно приударял за провансальской музой, сочинил на местном наречии песенку, получившую широкое распространение. В ней шла речь об одном знаменитом охотнике по имени мэтр Жерве,