РФ и главами регионов ситуацию усложнило еще более, поскольку парадокс «матрешечного суверенитета» и принцип верховенства местных законов над законами РФ были дополнены ярко выраженным статусным неравенством между республиками, краями, областями, городами федерального значения и малыми автономными образованиями. Сама перспектива превращения России в договорную федерацию таила в себе угрозу распада страны, начало которому фактически уже было положено захватом власти в Грозном Джохаром Дудаевым и провозглашением независимости Чечни. Когда же в ходе нарастающего конфликта между президентом и Верховным Советом лидеры регионов начали выступать в качестве посредников, резко возросла вероятность того, что в рамках возможного урегулирования кризиса окончательная версия федеративного устройства будет принята под их диктовку. Последнего все же не произошло, поскольку после силового разгона Верховного Совета исчезла необходимость и в посредниках. Новая Конституция провозгласила верховенство своих норм по отношению к Федеративному договору, хотя и сохранила отсылки к нему в п. 3 ст. 11, описывающей регулирование федеративных отношений. Тем самым была создана правовая двусмысленность, позволяющая рассматривать Россию и как конституционную, и как конституционно-договорную федерацию. Эта двусмысленность уже в период президентства Владимира Путина позволила «встроить» региональные элиты в единую «вертикаль власти», заставив их позабыть о вольнице 1990-х годов. Но надолго ли? Как пишет сыктывкарский политолог Виктор Ковалев, «похожая ситуация, хотя и несколько в другом роде, может гипотетически возникнуть в случае очередного колебания политического маятника, какой-нибудь обсуждаемой уже сейчас новой «оттепели», когда региональные элиты вновь осмелятся вспомнить о том, что их территории – это субъекты Федерации» [Ковалев 2011, с. 64].
Опыт социальных и политических изменений в России, странах Восточной и Центральной Европы не позволяет механически оперировать прежними представлениями о трансформациях как о некотором изначально предопределенном движении от исходной точки (точки отклонения) к общей для всех норме рыночной экономики и институтов демократии. Этот детерминистский дискурс был чрезвычайно популярен у российских реформаторов начала 1990-х годов, и именно в этих категориях они обосновывали свою версию экономических реформ. Когда же социальная среда реагировала на эти реформы иначе, чем это было описано в западных учебниках 1980-х годов по макроэкономике, адепты российского неолиберализма невозмутимо констатировали: тем хуже для этой социальной среды, особенно для тех, кто принципиально неспособен адаптироваться к новым условиям2. В такой оптике социальные трансформации начинают рассматриваться как процесс, пролонгированный в будущее, по крайней мере до момента ухода старшего и среднего поколений, «застрявших» в советском прошлом.
Тезис