один сам подставлял свою бороду, другому насильно брили».
Так, революционно и деспотически, Петр I порывал с многовековой традицией, стремясь сделать россиян «сходственными на другие европейские народы». Борода стала знаменем в борьбе двух сторон – реформистов во главе с царем и сторонников старорусской партии. Монарх стремился перевоспитать общество, внушить ему новую концепцию государственной власти. И брадобритие, как и другие культурные явления эпохи преобразований, было существенным элементом государственной политики. Царь, как отметил культуролог Виктор Живов, «требовал от своих подданных преодолеть себя, демонстративно отступиться от обычаев отцов и дедов и принять европейские установления как обряды новой веры».
Но, повсеместно насаждая бритье бород, только ли на Европу ориентировался Петр? Было ли ему известно, что восточные славяне до принятия христианства также брили бороду и усы – открытое лицо почиталось тогда ими признаком знатности. Сознавал ли Петр эту свою преемственность с язычниками-русичами? Можно сказать определенно – отец Петра, царь Алексей Михайлович, осознавал языческую природу брадобрития, причем именно на русской почве: в одной из грамот царя бритье бород ставилось им в один ряд с кликаньем Коляды, Усеня и Плуга, распеванием «бесовских» песен, скоморошеством и другими языческими действами. Однако какие-либо высказывания Петра по этому поводу не были слышны.
Если говорить о том, как непосредственно воспринимал это Петр I, то борода ассоциировалась у него с ненавидимыми им стрельцами (чуть было не лишившими его жизни), а позднее с «опасным» окружением царевича Алексея. (Петру I приписывают слова: «Когда б не монахиня, не монах и не Кикин, Алексей бы не дерзнул на такое зло неслыханное. Ой, бородачи, многому злу корень – старцы да попы. Отец мой имел дело с одним бородачом (патриархом Никоном. – Л. Б.), а я с тысячами».
Петр I прекрасно понимал, что предметы внешние действуют на внутреннее «благообразие» человека. А русский человек держался за бороду обеими руками, как будто она приросла у него к сердцу. Ведь в течение многих веков россияне видели в бороде признак достоинства мужчины, мерило своего православия, а также символ собственного церковного превосходства над «люторами» и прочими еретиками. В «еретических» же странах Запада, отмечал в своем очерке «Бороды и варвары» современный британский аналитик Сирил Норкот Паркинсон, гладко выбритое лицо всегда соотносилось с периодами расцвета; борода же появлялась во времена упадка и неопределенности. Она была тем покровом, под которым скрывают колебания и сомнения; а их в период 1650–1850 годов было довольно мало. Поэтому в западноевропейском обществе укоренились вполне определенные взгляды, в корне отличные от взглядов московских староверов: «Борода заменяла мудрость, опыт, аргументацию, открытость. Людей в возрасте она наделяла престижем, который не подкрепляется ни достижениями, ни интеллектом. Она могла служить – и служила – прикрытием для всего показного,