термин Шпенглера). Если же так, из этого с очевидностью следует задача современной культуры / этики: в стилистически новых условиях продолжить извечное дело – человеку узнавать себя. Что именно так формулируется эта задача, об этом говорит опыт К.Г. Юнга, аналитическая психология которого открыла душе человека нечто, не ведомое прежним эпохам.
Универсализм культуры, выходящий за пределы расовые и географические, раньше Юнга отметил его соотечественник И.Я. Бахофен.
«Движение амазонок представляется… как явление всеобщее. Оно коренится не в особенных физических или исторических чертах какого‐то народа, но гораздо вернее – в состояниях и явлениях человеческого бытия вообще. <…> Явление амазонок присутствует у истоков всех народов. Его можно проследить от Средней Азии до Востока, от скифского Севера до Запада Африки, по ту сторону океана они столь же многочисленны и несомненны, как и по эту…»122
Амазонки, полагает Бахофен, – последний всплеск матриархата перед тем, как ему на смену придет патриархат.
В мою задачу не входит выяснять, в какой степени повлияли (или могли повлиять) идеи Бахофена на представления Юнга. Как бы то ни было, оба совпадают в оценках культуры как непрерывного процесса, а это разрушает картину замкнутых и не связанных между собой культурных типов Шпенглера.
Когда Л. Леви-Брюль ввел в оборот понятие «мистической сопричастности» (participation mystique), которым определил основу мифологического мышления123, он, в сущности, дал едва ли опровержимые свидетельства против концепции Шпенглера. Речь шла о том, что «сопричастность» свойственна человеку, где бы тот ни находился на земном шаре. Такое мышление не выделяет человека из окружающего мира, и как мир воздействует на него, так и он, по его понятиям, может воздействовать на этот мир, будучи его соучастником.
Такая психология лежит в основании магизма. Чтобы охота была удачной, танцуют охотничий танец, часто (по наблюдениям этнологов) до изнеможения, хотя, казалось бы, надо сохранить силы. Но магическое мышление рассуждает иначе и неудачную охоту готово объяснить недостаточными усилиями во время танца.
Гераклит выразил этот магизм понятием меры – такого устройства окружающего мира (космоса), где все соразмерно («сопричастно»), а потому никто не избежит своего жребия, ни свободный, раб судьбы, ни его раб. Индивидуальному волению не было места в этой системе мысли. В «Прикованном Прометее» Эсхила герой говорит: «Что суждено, не избежит и бог того». Эту психологию и выразила философия Гераклита. Однако он же писал: судьба человека – его характер, признавая возможность индивидуальных поступков, определяемых личными порывами, а не судьбой.
Мысль Гераклита находилась на границе мифологического мышления и выхода из этих границ, сделанного Эдипом Софокла, который, продолжая театральные преобразования Эсхила, уже не был человеком мифологического мышления, каким еще оставался Эсхил.
Эдип – первый богоборец, ибо поднял руку на то, против чего не осмеливались идти и боги, – на судьбу, хотя