страивались в очередь у церковного лотка, выбирали крестики, свечи, иконки, религиозные книги. Стоящая за прилавком пожилая женщина в клетчатом платочке небрежно отсчитывала дешевые свечки и более аккуратно – дорогие, нервно раскладывала по прилавку пластмассовые иконки и раздраженно отвечала на пустые, как ей казалось, вопросы прихожан, которые никак не могли выбрать полезных им святых.
Впрочем, были среди покупателей и те, кто без колебаний заказывали необходимую церковную утварь и, получая сдачу, благодарно кланялись:
– Спаси вас Господи…
Хозяйка церковного лотка милостиво улыбалась в ответ одними губами, глаза ее оставались такими же строгими и осуждающими, как на старинных иконах в тяжелых окладах, застывших позади нее на стене.
Такая же торговля, только церковными обрядами, шла и за соседним столиком.
– Мне, пожалуйста, сорокоуст, – просила богато одетая дама и, рассчитываясь, щедро жертвовала на храм, а другая, серая и невзрачная, в мятом черном беретике, заказывала скромное «за здравие» и скупо отсчитывала мелочь.
В голову Веры, часто наблюдавшей такие сцены, приходили в этот момент совершенно крамольные мысли: «А как же просить помощи тем, кому нечем оплатить услуги батюшки? Молитвами?»
Люди вокруг крестились, прикладывались к иконам, и Вера делала то же самое. Она плохо понимала смысл таинства службы и оттого через время начинала уставать – косилась на маленькие наручные часики, думала о своем, рассеянно разглядывала согнутые под тяжестью грехов спины прихожан. Но стоило ей перестать креститься и подпевать слова молитвы вместе со всеми, как тут же, словно черт из коробочки, появлялась рядом одна из церковных старух и как бы невзначай больно толкала ее или, что еще хуже, шипящим сердитым шепотом делала замечание:
– Руки держи правильно, спаси Господи!
Вера вздрагивала, испуганно втягивала голову в плечи и заученно отвечала:
– Спаси вас Господи. Извините…
Иногда, пересилив смущение, она вместе с молящимися опускалась на колени и пробовала коснуться лбом затоптанного мраморного пола, но что-то в ней отчаянно сопротивлялось, охватывал нестерпимый, жгучий стыд. И она, одергивая и отряхивая длинную юбку, поспешно поднималась на ноги, чувствуя себя так, будто с нее сорвали одежду.
А глаза на иконах вдруг становились злыми, и накатывалась невидимая волна осуждения: «Красива, молода, и потому грешна, грешна, стократ грешна…»
Облегчение наступало только тогда, когда Вера, оборачиваясь и крестясь, покидала собор. Она с наслаждением вдыхала свежий воздух улицы, с интересом поглядывала на прохожих, которым до нее не было дела, и окуналась в привычную житейскую суету, забывая на время о храме.
Совсем по-другому Вера чувствовала себя дома.
В редкие минуты отдыха, когда муж уезжал по делам, а дети гуляли во дворе, оставаясь одна, она вновь и вновь подходила к иконам, которые висели на стене ее комнаты, и подолгу вглядывалась в строгие лики. Покой овладевал каждой клеточкой ее тела, тишина плавала вокруг, защищая и убаюкивая, не было злых церковных старух.
И приходило долгожданное ощущение Божественного всепрощения, будто печальная Дева Мария благословляла Веру, принимая ее со всеми тайными помыслами и недостатками. «Все было, есть и будет, – говорили глаза святых, – и нет ничего, к чему бы стоило стремиться столь страстно». Эти немые беседы приостанавливали суетный бег жизни, и многое, такое важное на первый взгляд, теряло свою значимость и отпускало душу на волю.
Вера всеми силами стремилась к пониманию истинной веры, но ее пугала строгость обрядов и особенно – равнодушное и, как ей казалось, осуждающее отношение батюшек. И все же любовь к Богу, светлая вера в его заступничество постоянно наполняли ее душу ожиданием волшебства. Как ребенок, не желающий согласиться с отсутствием добрых фей (иначе кто бы тогда побеждал злых?), Вера не хотела и не могла смириться с научным описанием мира, где человеческая жизнь измерялась незначительным временным отрезком от рождения до смерти.
«А что было до рождения? Что будет после смерти? Неужели природа так несовершенна, что не оставила человеку никаких шансов на бессмертие? Хотя бы на бессмертие души?»
Намаявшись на утренних службах, Вера стала приходить в собор днем, когда не было людей. Редкие свечи горели мягко, полумрак окутывал тело и успокаивал душу, а лики икон уже не казались такими строгими. И никто не обращал внимания на то, как она стояла, ходила, крестилась. И женщина в клетчатом платочке, продающая церковную утварь, уже не была такой нервной и охотно рассказывала ей о святых, показывала книги, позволяла подолгу рассматривать изображения на иконках.
Потом Вера зажигала свечи, разговаривала с ликами на иконах и просила у Бога добра и благоденствия всем, кого знала. Она думала о непредсказуемости судьбы, и постепенно вопросы о смысле ее собственной жизни отходили на второй план, и появлялась уверенность в том, что все будет хорошо. Единственное место, которое молодая женщина обходила стороной, было