наряды, и чудовищно накрашены. Мои предки были цыганами Старого света, которые путешествовали из конца в конец континента в своих пестрых кибитках. Это были настоящие ромалэ, которые, сидя у костра, пили горькую сливовицу, проклинали всякого, кто попадался им на глаза, и приносили в жертву кур, по внутренностям которых гадали, какая из дочерей первой выйдет замуж.
Отец деда, мой прадед, был боксером, несмотря на то, что руки его были так коротки, что ему приходилось носить на рукавах рубашек подвязки и после того, как они безнадежно вышли из моды. Он всегда отращивал ноготь на большом пальце и пользовался им для того, чтобы подводить часы. Он прокалывал людям уши (естественно, не ногтем), а из своей собственной серьги сделал обручальной кольцо для своей невесты, моей прабабушки. У них родились пятеро детей, но все они умерли в младенчестве, что не было большой редкостью сто лет назад. В 1903 году они переехали в Великобританию, где произвели на свет еще пять детей, из которых старшим был мой дед Фредерик. Это все, что я знаю о жизни моего дедушки.
Более живые мои воспоминания касаются его лица в момент смерти.
Судороги начались у него почти сразу после того, как он сел в свое любимое кресло. С высоты моего роста, а это почти на уровне его тапочек, я смотрела на дедушку снизу вверх, и мне уже тогда казалось, что я смотрю в лицо самой смерти. У него закатились глаза, голова запрокинулась назад, из уголка рта вытекла капелька крови, которая стекла вниз, оставив на щеке алый след. Затем – и это выглядело трагикомично – из его рта вылетели зубные протезы, которые с отчетливым стуком упали на расстеленный на полу ковер. Кто-то (не помню кто) увел меня из комнаты, и понятно, почему: семилетний ребенок не должен это видеть.
У деда случился массивный инсульт. Фактически он не умер, сидя в кресле, но и по прибытии в госпиталь ему не стало лучше. Он умер на руках мамы и теток, которые поехали вместе с ним. На похороны меня не взяли, потому что я была слишком мала, и я не помню, как вела себя в тот день моя семья. Но я помню только одну подробность, касающуюся его смерти, и она сильно меня напугала.
Я была очень подвижным и энергичным ребенком. Думаю, что эту черту я унаследовала от моего отца, происходившего из громадной католической семьи. Отец был надменным и своевольным человеком. У меня, старшей из двух детей, которых воспитывали в менее строгих правилах, эти черты проявились как независимость, стремление к знаниям и необходимость к частому уединению с книгами или собственными мыслями. Я научилась читать в два года, и, вероятно, могла сказать маме, когда начнется моя любимая телевизионная передача, прочитав об этом в программе передач. Однажды, решив меня наказать, мама, как многие нервные и тревожные родители, отправила меня в мою комнату, чтобы я побыла там одна. После долгой «вечности», которую мама посчитала достаточной для «пытки одиночеством», она вошла в комнату. И обнаружила, что ее дочь читает и вполне довольна жизнью. «Теперь можешь вернуться», – сказала мама. «Подожди, я сейчас дочитаю главу», – ответила я. Такое вот