припасённый котелок. Вскоре закипела в нём наваристая ушица.
Трое молодых людей сидели допоздна у костра, хлебали ароматное варево, вели откровенные разговоры обо всём, что придёт в голову.
Три человека, три в недалёком будущем державных мужа, от которых во многом зависела судьба Червонной Руси. Пока они ничего этого не знали, им хотелось быть сейчас просто молодыми людьми, радоваться ясному солнечному дню, тихому тёплому вечеру и вкусной ухе.
Увы, немного ждёт их впереди таких спокойных вечеров.
Глава 16
Весь пропитанный пылью дорог, пропахший духом лесных вятичских[136] дебрей, молодой Коснятин Серославич возвратился в Галич на исходе лета. Говорил на совете у Владимирки, рассказывал, бросая короткие отрывистые фразы:
– Князь суздальский Юрий Владимирыч… собрал рати на Киев… Союз заключил с рязанскими и муромскими князьями… вошёл в землю вятичей… С ним и половцев немало идёт… Которые меж Волгою и Доном кочуют… Пошёл далее князь Юрий на Мценск, на Вщиж да на Глухов… Оттуда я к тебе, княже Владимирко, поскакал вборзе. О сём велено тебе передать.
Получив добрую весть, Владимирко решительно ударил руками по подлокотникам стольца и, вскочив, объявил боярам:
– Сей же час рати готовлю. Прямо на Киев иду, покуда Изяслав не ждёт. Обложим его с князем Юрием, яко медведя в берлоге!
Он ободрился, отошёл от недавнего поражения под Перемышлем, чуял свою силу, предвкушал скорый успех.
Напрасно некоторые бояре остерегали его, отговаривали от войны.
– Обожди. Лиха бы не было, – качал седой головой старый Гарбуз.
На сей раз сторону его принял Домажир, обеспокоенный судьбой Шумска, в котором посадничал его сын Иван.
Сомневался в верности княжьего решения также опытный воевода Тудор.
Прочие поддержали князя.
Спустя несколько дней конная галицкая рать выступила на Киев. Громыхали доспехами дружинники, сверкали на солнце баданы[137], чешуйчатые и дощатые панцири, зерцала[138], шишаки, мисюрки, секиры, мечи и сабли в узорчатых чеканных ножнах. Реяли в воздухе прапоры с золотистым львом на светло-голубом фоне. Торжественно гудели боевые трубы, звенели литавры.
Но… как ушла рать, так и воротилась назад спустя седьмицу. Так же сияло оружие и доспехи, реяли стяги, но в литавры не били, не было слышно и звуков труб.
Князь Владимирко, на ходу с раздражением срывая с себя шишак с меховым подшлемником и расстёгивая фибулу на алом плаще-корзне[139], бросился к себе в палату. Тотчас он вызвал к себе сына.
– Что стряслось, отче? – хмурясь, спросил Ярослав, видя, что отец гневен и бледен.
– А то, что ты был прав! – рявкнул Владимирко. – Зря я за сего Юрия держусь! Раззява он! Нет, ты подумай, какая сволочь!.. – Он неожиданно разразился проклятиями: – Олух! Болван! Пьяница!
– Успокойся, отец. Сказывай, что там у вас случилось?
Владимирко в бешенстве рванул ворот суконной вышитой