супругу.
И, конечно, отца вспоминает Иосиф. Удивительный он был человек. Как совершил в юности, молодым приват-доцентом, поездку в Грецию и на Крит, так будто и остался там навсегда. Война, революция, голод в Петрограде – все это имело малое касательство к его жизни, а вот Троянская или Пелопоннесская война – это и была сугубая реальность. Однако когда пустили на продажу знаменитые картины из Эрмитажа, отец резко высказался против, – и ему, олимпийцу самозванному, тут же напомнили, что живет он не под древнегреческими небесами. Выперли из университета, запретили издание книги. Отец свалился с параличом… мама несколько лет тянула его, тянула…
Хочет заснуть Иосиф – а не спится. Лежит под мокрой шинелью в земляной яме… как в первобытной пещере… а в голову, одуревшую от тяжелой работы, от сволочного свиста немецких мин, от жизни на горé, на которой жить невозможно, – лезут в голову мысли-воспоминания. Как там мама и Райка – как живут под бомбежками? Ленинград ведь окружен, железные дороги перерезаны…
А ты, Анечка, милая? Где ты, Анка? На оборонительных работах? Руки не повреди! Свои красивые белые руки… Как хочется их целовать – твои удивительные руки…
Знаешь, Анка, это смешно, но я все еще думаю о том, как надо играть «Чакону». В строгой манере! Ничего не навязывать. С первых же ударов смычка – басовая тема… Чтобы сразу – ожидание чего-то очень важного в жизни… басовые вариации главной темы – как шаги судьбы… да-да, Анка, шествие судьбы! В этом – патетика «Чаконы»… И вот еще смешная мысль: хорошо бы сыграть «Чакону» на старинной скрипке… например, на скрипке мастера семнадцатого века Руджиери… смычок короче, струны другие… звук немного другой… более близкий Баху, верно? Тáк сыграть «Чакону», чтобы Баху могло понравиться, – вот задачка, а? Бах – это по-немецки «ручей». Но здорово сказал когда-то Бетховен: «Nicht Bach – Meer sollte er heissen» – «Не ручьем, а морем должен был он зваться»…
Такие дела, Анка. Тут, на горе Колокольне, я мысленно играю «Чакону»…
Что за глупости лезут в голову… Это, верно, оттого, что лежишь под мокрой шинелью и пытаешься уснуть… и ничего не известно о будущем… даже и о завтрашнем дне… если он наступит… Спокойной ночи, милая…
Дождь к утру утих. Серенький, невзрачный наступил рассвет, – и тут началось. Немецкие батареи накрыли Колокольню шквалом беглого огня. Разрывы снарядов рвали склон, обращенный к противнику, били по верхушке горы. Колокольня покрылась дымом, содрогалась от обвального грохота.
Батареи ополченческой дивизии открыли ответный огонь. Он ли заставил замолчать немецкие пушки или те сами заткнулись, закончив артподготовку, – но уже двинулись к Колокольне машины мотопехоты. Ревя моторами, они полным ходом катили по открытому полю, подминая кустарник. В каждой, как круглых шляпок грибов, было понатыкано множество касок немецких солдат.
Пушки ополченцев перенесли огонь на ничейное поле – били сбоку, из лесочка, прямой наводкой. Несколько машин остановились, опрокинулись, – с горы было видно, как из них повалил дым. Но остальные машины прорвались к подножью