вестибюлях? В итоге эта круговерть упущенных шансов становится невыносимой. Человек перестает разглядывать окружающих и утыкается в книжку, электронную читалку или смартфон. Но если встреча двоих состоялась, будьте уверены, они обязательно сообщат об этом метро поцелуями. Пусть знают, бездушные транспортные сосуды, по которым мы течем кровью: богатой кислородом артериальной – на работу. И обедневшей венозной – с нее. Пусть запомнят.
Когда юная медсестра Трифонова явилась в столицу с горячей надеждой устроиться работать в любую районную поликлинику, она заходилась от возмущения и отвращения, глядя на целующихся людей. Девчонки из общежития ежедневно слышали, что это безобразие, извращение и вообще признак моральной деградации народа. «Будь я матерью, вытворяй они такое при моем ребенке… Не знаю, что сделала бы, но мало точно бы не показалось», – говорила она. Настороженные слушательницы, с которых Москва уже стерла полиэстровый лоск глубинки, успокаивались. Еще очень долго в подземку можно было спускаться, не опасаясь ненароком попасть на войну Кати с распущенностью. В столице рожают поздно.
И вот, пожалуйста. Миновали восемь или девять лет, Катя, забыв об утонченности попутчиков, слипалась губами с парнем так, что их не растащил бы и более крупный борец за нравственность, чем она сама. Она просто не замечала людей в вагоне, ни когда Мирон нежно притягивал ее к себе, ни когда они выходили – его рука либо на ее пояснице, либо на животе, а дыхание ласкает шею. Никого вокруг не было, ничего не было. Какое на фиг метро? Какой, к черту, мегаполис? Они были в Гималаях. Или в джунглях. А то и на Марсе. И яблони на нем уже цвели. В старой песне это только обещали. Интересно, кто и когда успел их посадить и вырастить?
Изредка, в краткие минуты просветления, Катя с былым возмущением спрашивала любимого:
– Почему они на нас пялятся? Недостает культуры отвернуться? Безобразие. Сплошные извращенцы вокруг. Не сводят глаз с людей, которые их не трогают. Народ морально деградирует, да ведь?
– Пусть завидуют, – смеялся Мирон.
– Точно! Это зависть. Какой же ты у меня мудрый. Ладно, если они нас окончательно достанут, я им все выскажу, запомнят надолго.
Самым любопытным в Кате Трифоновой было не превращение из наблюдателя в объект наблюдения. А то, что она не помнила точно, сколько лет живет в столице. Обычно из москвичей в первом поколении, как водится, разбуженных среди ночи для проверки знаний, вылетает срок пребывания с точностью до месяца. И вдруг такое беспамятство.
Надо отдать Кате должное, она знала наверняка, что дорога от перрона Казанского вокзала до дома Андрея Валерьяновича Голубева заняла пять лет и три месяца. За это время девушка стала медсестрой в поликлинике и жительницей общаги. И как-то ее отправили разносить приглашения на флюорографию. Предметом беспокойства медиков тогда было здоровье пенсионеров. У одного из них не закрывался почтовый ящик. Дотошная Трифонова решила лично сообщить о возможности проверить легкие, раз уж притащилась по жаре. Позвонила в квартиру.
Дверь открыл очень симпатичный шестидесятитрехлетний пациент с веселыми глазами. Такой высокий седовласый поджарый европейского типа господин. Совершенно безответственный, надо заметить. Жарил котлеты себе на завтрак. Государство о нем заботилось, бесплатно проводило диспансеризацию, а он уплетал мясо в десять утра. Да еще, как скоро выяснилось, намолол себе кофе и прятал торт в холодильнике. Будто представления не имел о вреде кофеина и допустимом уровне холестерина в крови. Медицинское просвещение Голубева обернулось совместной расправой над котлетами и тортом. А еще через месяц Трифонова пришла сделать ему выговор – на обследование наглец так и не явился. Начихал на статистику по участку, к которому был прикреплен. Может, уже окочурился от хронического злоупотребления жирами и углеводами. Оказалось, жив, здоров, пьет коньячок по чуть-чуть и вполне состоятелен как мужчина. Да еще и одинок. И деньги зарабатывает. В общем, медсестра Трифонова стала его любовницей.
У Голубева была небольшая, но роскошная, современная и отремонтированная квартира. Ложась в ванну, Катя чувствовала себя американской кинозвездой пятидесятых. А заваривая чай – кинозвездой нулевых. Или каких? Андрей говорил: «Кухня в стиле модерн».
В комнатах стояла невиданная мебель. Казалось бы старинная, но не ободранная, без единой царапины, будто новая. И еще потолки в квартире были невероятно высокие. И окна большие. Света было много, воздуха. Настроение хорошее само собой возникало, пока Катя не привыкла. А кресла и диван были такими удобными, что любой человек волей-неволей чувствовал себя в них тем, кем не был и стать не мог. Трифоновой повезло с условиями проживания.
О себе Андрей Валерьянович не откровенничал. В сущности, они с Катей просто не успели разговориться. Она увлеченно выдумывала ему прошлое. И даже настоящее – он давал поводы. К примеру, возле телефона лежала старая записная книжка. А по алфавиту фамилии десятков таинственных людей. При Трифоновой они никогда не звонили и не приходили в гости, и от этого ей было еще любопытнее. Молодая любовница терзала Голубева вопросами о друзьях, и тот иногда по вечерам рассказывал про каждого нехитрые, но очень живые истории.