круче, чем ближе к вершине. Там, близ ровной, пугающей поверхности башни, земля и листва взрывались зеленой волной, контрастируя с бледностью гигантского цилиндра: тот мерцал в низком красном свете, словно кость давно умершего божества.
Холс откашлялся.
– Эти документы, что мы ищем, ваше высочество… они не действуют в обратном направлении?
– В обратном направлении? Что ты хочешь этим сказать, Холс?
– Может, они позволят вам спуститься в ядро и увидеть МирБога? – Холс понятия не имел, как все это действует. Он никогда не интересовался религией, хотя за подачку всегда был готов пропеть хвалу церкви. Холс давно подозревал, что МирБог – лишь еще один полувымысел, служащий для сохранения привилегий могущественных и богатых. – И вы узнаете, не поможет ли вам тамошнее Божество. – Он пожал плечами. – Это избавит нас от необходимости выбираться на поверхность, а оттуда – к внешним звездам.
– Это невозможно, Холс, – терпеливо сказал Фербин, стараясь не вспылить от такой детской болтовни. – Октам и – слава Богу – аултридиям запрещено общаться с МирБогом. Им не позволено спускаться в ядро. А потому и нам тоже.
Он мог бы ответить пространнее, но поперхнулся частицей пережеванного крайлового корня, зашелся в приступе кашля и несколько минут отплевывался и хрипел, отказываясь от неоднократных предложений Холса стукнуть его по спине.
Гиктурианско-Анджринхская схоластерия располагалась на невысоком холме, в одном дне пути от Гиктурианской башни, если следовать к близполюсу: громадная колонна возвышалась почти посредине между Пурлом и схоластерией. Как и большинство схоластерий, эта имела неприступный вид, хотя и не была укреплена. Сооружение походило на вытянутый низкий замок без куртины. В двух башнях размещались телескопы, а не пушки. Наружные же стены, раскрашенные в самые разные цвета, приобрели залихватский вид, но принцу все равно показались мрачными. Фербин всегда испытывал трепет перед такими местами и их обитателями. Потратить жизнь на учение, размышления и созерцание – что за бездарное расточительство! Его одолевало то презрение к тем, кто отказывает себе в удовольствиях ради абстракций вроде познания, то чувство, близкое к почтению. Принца сильно впечатляло, что по-настоящему умные люди добровольно выбирают такой образ жизни.
В одно из таких мест отправилась бы Джан Серий, будь у нее возможность выбора. Но выбора у нее, конечно, не было, к тому же Культура взяла ее к себе. В своих письмах домой она описывала оплоты учености, очень похожие на схоластерии. У Фербина создалось впечатление, что она многому научилась. («Слишком многому», – как иронически-насмешливо заметил отец.) Более поздние письма, казалось, намекали на то, что сестра стала кем-то вроде воина, почти непобедимого. Поначалу в семье решили, что Джан Серий спятила, хотя, вообще-то, воительницы существовали. Прежде все они были убеждены, что все это в прошлом, но, с другой стороны, кто мог знать наверняка? Образ жизни иноземцев – верховников, менторов, Оптим и бог знает каких еще – выходил за пределы