акала, и вот эти слезы лишили Николая Михайловича душевного равновесия, ее печальные глаза врезались в его память навсегда. На ум приходило страшное – он отправляется в дорогу в один конец.
Псковский укрепрайон – станция разгрузки 41-го стрелкового корпуса из трех стрелковых дивизий – 118-й, 111-й и 235-й. Конечно, в пути все может измениться, но ехать туда?! Можно было ожидать чего угодно, но укрепления на старой границе говорили ему об одном – произошло что-то страшное, совершенно не укладывающееся в привычные представления.
– Что же происходит?!
Вопрос, заданный самому себе, повис в воздухе и остался без ответа. Николай Михайлович старательно взбил пену в стаканчике и посмотрел в закрепленное на стенке туалета зеркальце. Отраженное в нем его собственное лицо покачивалось, иной раз уходило в сторону – классный вагон, в котором ехали штабные, трясло на рельсах не так, как теплушки для бойцов, но все равно ощутимо. Нужно было дождаться станции и там аккуратно побриться, но Гловацкий хотел успокоиться, а сия процедура в том завсегда помогала. Да и внешний вид должен быть в порядке, генерал все же, а не прошедший проверку по «форме 20», призванный по мобилизации мужик из запаса, давно утративший воинский вид. И стал помазком наносить мыльную пену на лицо, продолжая думать о событиях, что перевернули жизнь с 22 июня.
Война оказалась внезапной! Нет, все понимали, что воевать придется рано или поздно, но надеялись на второй вариант. Похоже, что и для Сталина, и для советского командования она началась неожиданно. Конечно, сам к тайнам Генерального штаба отношения не имел, но со своей колокольни командира стрелковой дивизии, которых имелось около двух с половиной сотен, судя по порядковым номерам, отмечал по очевидным признакам, их любой военный обучен распознавать почти мгновенно. Шла переброска к западной границе частей и соединений из внутренних округов, но вот признаков подготовки к мобилизации не наблюдалось. Более того, после заявления ТАСС от 14 июня были разрешены отпуска для комсостава, и все вздохнули с облегчением. А прошла неделя, и тут же грянула война!
Шесть дней прожил в сплошной суматохе, не зная ни минуты отдыха, с урывками короткого тревожного сна, похожего на беспамятство. Дивизия пополнилась мобилизованными резервистами до полного штата, сколачивали подразделения, получали все положенное согласно расписанию вооружение и боекомплект, многие десятки вагонов. Груды разнообразного имущества вывозились прямо со складов на только что пришедших с заводов и колхозов автомашинах. Их покраску в защитный цвет вели уже на платформах. Думал в эшелоне отоспаться, но нет, нерадостные думы терзали генерала, нервы же не железные, хотя натянуты как струны.
– Ах ты!
Процесс бритья оказался болезненным: тряска вагона превратила его в немилосердную пытку. Генерал даже захотел дождаться остановки эшелона, но, представив, как он покажется подчиненным с одной выбритой щекой, а вот на другой будет топорщиться хорошо видимая всем щетина, решительно продолжил тягостное занятие, хотя лицо покрылось многими кровоточивыми порезами, словно его исцарапала внезапно взбесившаяся кошка. Аккуратно смыв в жестяную раковину чуточку розоватую водицу, генерал тщательно вытер лицо казенным вафельным полотенцем и налил на ладонь немного «Шипра» из пузатой стеклянной бутылочки, недавно купленной по случаю в военторге. Закрыв глаза, набрав в рот воздуха, Гловацкий тщательно растер по лицу одеколон.
– Твою мать…
Жгучая боль, словно ядовитым газом безжалостно опалила выбритые щеки, и Николай Михайлович тихо взвыл, стараясь сдержать невольный стон и вырвавшиеся откуда-то из глубины души исконно русские выражения, те самые слова, которыми очень легко оперируют в командном лексиконе как красноармейцы, так и командиры с генералами и даже маршалы. «Кудрявые изречения» он не раз слышал и от Буденного, и на Дальнем Востоке из уст Блюхера, хотя о знакомстве с последним маршалом, ставшим в одночасье «врагом народа», в нынешние дни приходилось помалкивать.
Гловацкий попытался вздохнуть, но тут грудь сдавило словно тисками. Боль резанула глаза, на секунду показалось, что он ослеп. А потом навалился кашель, тяжелый, надрывный – такой он слышал у отца, служившего в старое время крестьянским начальником в Иркутской губернии и сгоревшего в 1911 году на его глазах от терзавшей много лет чахотки. И это было непонятным, врачи, а медосмотры он проходил постоянно, не находили у него даже малых признаков этого страшного заболевания. Да и не кашлял так никогда прежде, хотя и курил. Во рту стало солоно, губы повлажнели, и Николай Михайлович машинально достал из кармана синих бриджей с широкими генеральскими лампасами носовой платок, что заботливо изготовила жена и даже украсила вышивкой. Прижав его к губам, тщательно обтерев, Гловацкий с удивлением посмотрел на прежде белоснежную ткань, которую буквально испоганили кровавые пятна и разводы.
– Как же так?!
Внезапно на генерала навалилась слабость, будто разом лишился сил. Ноги стали ватными, и Николай Михайлович медленно уселся прямо на пол, оказавшись между дверью и жестяным коробом унитаза. Перед глазами все поплыло, потом потемнело, и Гловацкого укутало принесшее избавление от терзающей грудь боли спасительное