– мы были рабынями», – думала Фрэнни. Потом тяжелые времена закончились. И символом веры женщин, который следовало бы вывесить в редакции журнала «Мисс», предпочтительно вышитым гладью, стало следующее: Спасибо вам, мужчины, за железные дороги. Спасибо вам, мужчины, за изобретение автомобиля и убийство индейцев, которые думали, что неплохо и впредь оставаться хозяевами Америки, раз уж они появились здесь первыми. Спасибо вам, мужчины, за больницы, полицию, школу. А теперь я бы хотела голосовать, будьте так любезны, и иметь право идти своим путем и самой творить свою судьбу. Когда-то я была рабыней, но теперь с этим покончено. Мои дни рабства должны остаться в прошлом; мне незачем быть рабыней, как незачем пересекать Атлантический океан на утлом суденышке под парусом. Реактивные самолеты безопаснее и быстрее маленьких парусников, и в свободе больше здравого смысла, чем в рабстве. Я не боюсь полета[30]. Спасибо вам, мужчины.
И что тут скажешь? Ничего. Обыватели ворчат – им не нравится сжигание бюстгальтеров, реакционеры играют в свои интеллектуальные игры, а истина только улыбается. Теперь все изменилось, изменилось за какие-то недели. Насколько – покажет только время. Но здесь и сейчас, лежа в ночи, Фрэнни знала, что ей необходим мужчина. Господи, как же она нуждалась в мужчине!..
И речь шла не только о защите ребенка, не только о заботе о себе любимой (в двойном количестве, считая отпрыска). Ее тянуло к Стью, особенно после Джесса Райдера. Стью привлекал спокойствием, обстоятельностью, а главное, он уж никак не относился к тем, кого ее отец называл «двадцатью фунтами дерьма в десятифунтовом мешке».
И его влекло к ней. Она это точно знала, знала с Четвертого июля, когда они впервые вместе обедали в пустующем ресторане. На мгновение – только на одно мгновение – их взгляды встретились, и ее обдало жаром, прошибло молнией. Она полагала, что Стью тоже знал, как обстоят дела, однако ждал, предоставляя ей сделать первый шаг, принять решение, когда ей будет удобно. Она приехала с Гарольдом и, стало быть, принадлежала Гарольду. Дурно пахнущая идея, достойная самца, но Фрэн опасалась, что этот мир вновь станет дурно пахнущим миром самцов, хотя бы на некоторое время.
Если бы им встретилась еще какая-нибудь женщина, женщина для Гарольда… Но нет, таковой видно не было, и Фрэн боялась, что долго ждать не сможет. Она подумала о том дне, когда Гарольд, со свойственной ему неуклюжестью, попытался овладеть ею, окончательно закрепить свое право собственности. Когда это произошло? Две недели назад? Казалось, больше. Прошлое вроде бы удлинялось, растягивалось, как теплая ириска. Она не знала, что делать с Гарольдом, и боялась того, как он может себя повести, если она уйдет к Стюарту. Она боялась снов. Она думала, что эти тревоги и страхи не дадут ей уснуть.
С этими мыслями Фрэнни заснула.
Она проснулась в темноте. Кто-то тряс ее за плечо.
Фрэнни протестующе забормотала – впервые за неделю она спала без кошмаров, отдыхала душой и телом, – но потом с неохотой вынырнула из сна, думая, что уже