в темноту.
– Я не о том, Иване.
– Так я о том! Ненавижу! Ненавижу и буду стрелять в каждого, кто на дороге у людей становится!
– Вдруг ошибетесь?
– Мне совесть моя подскажет.
– Смотрите, Нечай, – холодновато сказала Мария. – И совесть может ошибиться. Да и кто вам дал такое право – стрелять в каждого, судить от имени своей совести, верить только себе? Вам доверили многое – вы же озлобились, ожесточились…
– Не понимаете вы меня!
– И не пойму. По-другому думаю!
– Тогда не о чем нам разговаривать. Одно только скажу: поклялся я вот эту гимнастерку, – Нечай хлопнул себя ладонью по груди, – не менять на сорочку вышиванную до тех пор, пока хоть один бандеровец в округе землю топчет.
– Землю родную не один вы любите.
Иван замолчал. Они уже давно пришли к школе и теперь стояли у плетня. Мария неприязненно поглядывала на темные окна комнаты – неуютная она, и, когда заходишь, будто весь мир остается где-то там, за порогом.
– Странная вы, Мария Григорьевна. Когда вы о комсомоле рассказывали – понимал вас, сейчас же – нет. Рассудочная вы какая-то, и хоть говорите о любви к людям – не верю…
Учительница насторожилась. Значит, прозвучали где-то неискренние нотки. Где ошиблась: в клубе ли, в разговоре? И в чем? Плохо, очень плохо, Мария! И жаль, что Иван не понял ее. Партизанский характер у Нечая – с таким и до беды недалеко. И ей, Марии, такие разговоры ни к чему: Иван только по виду простоватый, а так – пальца в рот не клади.
На следующий день все село говорило о вечере, организованном комсомольцами, и еще о том, что перед самым рассветом кто-то сорвал с клуба красное знамя, разорвал в клочья и втоптал в грязь.
Каждый должен сделать свой выбор
Ночью снова раздался тихий стук в окошко. Мария, не спрашивая кто, приоткрыла дверь, впустила ночного гостя. Стафийчук вежливо поздоровался, пожелал учительнице доброго вечера.
– А как же будет он добрым, если каждую неделю из леса навещают, – недовольно проговорила Мария. – Ну проходи, садись.
Стафийчук прошел в комнату, снял кожушок. Был он невысокого роста, лицо молодое, а избороздили его морщинки, время припечатало под глазами гусиные лапки. Поредевшие русые волосы, глубокие залысины придавали Стафийчуку сходство с деревенским фельдшером. Он не был ни чубатым красавцем, ни обросшим верзилой, как рассказывала о нем сельская молва. Именем Стафийчука матери детей пугали, слухи о его кровавых подвигах быстро обрастали подробностями, и народ создал свой образ бандита, который никак внешне не походил на усталого человека, пришедшего к Марии. Но народ редко ошибается: в глазах Стафийчука проглядывала жестокость, в порывистых, резких движениях – недюжинная сила, и можно было предположить, что он и вынослив, и хитер, и коварен. Рассказывали, что бандит очень богомолен и сентиментален. На стенах лесного бункера висят его творения – пейзажи с белыми мазанками, вишневыми садочками и голубыми до одури прудами – художник-недоучка,