кирпичей, банки с загустелыми красками… Казалось, они вечно лежали там в пыли и покое, никогда не меняя ни роли, ни положения, – хлам и есть хлам. Но присмотришься – и видишь, что лоскут жести обхватил треснувшую ногу горемыки стула, деревяшка подперла забор, проволока поддержала упрямые виноградные плети, свисающие во дворе с неказистых, но прочных и опять же доморощенных шпалер. Кирпич утвердился под ларь, трубки легли, засыпанные землей, поперек арычных дамбочек, и теперь по ним течет, когда надо, вода. А кладовка опять полна калеками, не дожившими своего законного века.
Это был не мусор теперь. Это были вещи. Пусть даже сломанные. Дед брал их в руки и начинал доводить до ума. Дед упрямо колдовал, и в конце концов случалось волшебство – они оживали. Вода текла, дерево росло, стул стоял, гвозди вбивались, завязывались плоды, взрывались бутоны на розовых кустах.
Земля, воздух, огонь и вода в своих простых и конкретных проявлениях – все это были его родные стихии. Желтый суглинок покорно крошился под сверкающим лезвием кетменя, горячий ветер осторожно смахивал пыльцу с цветов, пламя послушно съедало кучи сухой травы и обрезки лоз, а животворная вода теснилась в арыке и сверкала на солнце мелким крапом золотистых песчинок…
В городе их отношения выглядели несколько смазанными. А вот в саду…
Сначала никакого сада не было. Был просто длинный лоскут неугодий вдоль канала, выделенный под садовые участки.
Все казалось огромным. По огромному полю, огороженному толстющей проволокой на огромных столбах, ходили большие сердитые люди и вытаскивали из разбитой на огромные комья земли длинные членистые плети. Трава называлась – гумай. Только и слышно было: гумай да гумай… Чертов гумай переплетал дикую землю, вылезая на свет божий пучками жестких стрелок, о каждую из которых можно было порезать руку. Никакая другая трава, никакое дерево там не приживалось – должно быть, гумай сосал их, по-удавьи душил и в конце концов сжирал… Гумай! Оставишь в земле хоть один членик корня – через неделю снова увидишь зеленые ростки. Начинай сначала! Гумай – спину ломай! Всаживай лопату в сухую глину под солнцем, намертво приклеенным к сизому от зноя небу!.. Плети сволакивали в кучи, пинали ногами, смотрели удовлетворенно, как лежат они, медленно ссыхаясь и теряя свою гибельную силу. Потом вдоль дамбы, сколь хватало глаз, пошли дымы. Как-то подожгли так же гору сушины – черной узорчатой колбасой из нее выметнулась толстенная гюрза, мелькнула, уходя в хлопчатник…
Весной тут и там понатыкали в глубокие ямы черные прутики – деревья, так сказать. На ближайшей птицеферме принялись покупать машинами птичье дерьмо. Оторвал и дед. Привезли, свалили кучу преющего, тошнотворно смердящего добра. Дед ходил кругом, не веря до конца в такое счастье, возбужденно крутил носом: «Эх, мать честная! Гуано!..» Застучали кругом молотки – сбивали наспех навесы на трех столбах, чтобы в самую жару сидеть в тенечке на клочке брезента и дуть до изнеможения зеленый чай из щербатых пиалушек. И, наконец, побежала по арыку живая вода – медленно потекла, впитываясь в стенки и дно, убегая в невидимые трещинки, заполняя их, чтобы разбухла