трудностях, которые может испытывать человек. И уж, конечно, очень далёк от такого понятия как «вера». Вера в себя, вера в людей, в Бога. Помимо всего прочего, книга открыла мне глаза на то, что кроме мира молодых, здоровых и беззаботных студентов, есть мир скорби и печали. Мир брошенных стариков и инвалидов, где ежедневная и ежечасная борьба – нормальное состояние, где чувства сострадания и готовности прийти на помощь, ценятся гораздо выше денег, автомобилей и алкогольного веселья. В ней не было ни слова о героических подвигах во имя победы социализма во всём мире, о жертвах ради выполнения задач партии и правительства. Зато там было много о добре и зле, предательстве и верности, любви и обыкновенной человечности.
На этот раз, Татьяна не стала устраивать очередной «экзамен», но когда я возвращал книгу, она снова очень внимательно посмотрела мне в глаза. Похоже, что-то уловила, может быть то, что я стал немного другим…
Однажды я пришёл (по предварительной договорённости) около полуночи и застал её «хорошо выпившей», чего раньше не случалось. Татьяна сообщила, что была в ресторане с подругами, на что имеет полное и безусловное право. И «кто я такой, чтобы ей указывать». Я, правда, ещё не успел и слова сказать, но Татьяна смерила меня взглядом из-за покосившихся очков, как милиционер уличного шалопая, и вдруг прогремела:
– Да кто ты вообще такой! Пришёл тут…
– Таня, любимая… Можно я пойду, я вижу тебе сегодня нужно…
– Молча-ать, сопляк! Тебе вообще давали слово? П-пришёл тут и р-распоряжается… А ну, иди сюда, живо! Проси прощения! На коленях!
Я покорно опустился на одно колено, взял её ладошку в руки. Она была холодной, и я принялся своим дыханием, а затем и поцелуями согревать её.
– Танечка! Я торжественно прошу прощения у своей Госпожи, и обязуюсь так больше никогда не делать.
Татьяна взъерошила мне волосы и прижала голову к груди. Всхлипнула:
– Я никому тебя не отдам… А пусть только попробуют! А почему ты ещё до сих пор одет? Такой сладкий, и такой одетый… Я хочу тебя съесть, шалунишка…
Немного позже, когда мы курили и слушали на «маленьком японце» оркестр Джеймса Ласта, Татьяна, немного протрезвевшая, делилась воспоминаниями о юбилее, который сегодня вечером отмечали в ресторане. Старые подруги, старые друзья, всем немного за сорок. Все здесь, во Львове, «неплохо сидят», что означало: все друзья и подруги Татьяны устроены на прибыльных, непыльных и тёпленьких местечках, полностью обеспечены и ни в чём не нуждаются. Пили коньяк (самый дорогой), ели деликатесы, включая осетрину и чёрную икру. Всего было навалом, и деньги никто не считал, хоть юбиляр и настаивал, что платит только он. Но в компании было правило – все застолья оплачивать сообща. Правило установилось издавна, и никто его не собирался менять. А потом…
– А потом я увидела за соседним столиком очень одинокого и очень