но и свою теорию. Он воспитал его согласно философским принципам французских энциклопедистов. Гельвеции доказал ему, что воспитание может все, и до восьми лет любимым девизом маленького Жана было: Свет и Добродетель. Ребенок выказывал способности, в особенности к искусству.
Его покровитель стал искать учителя, такого же, как он сам, и выбрал живописца Давида. Этот художник, такой же отвратительный, каким стал его ученик, был, конечно, также материалистом и атеистом, как того желал покровитель.
Ребенок рано почувствовал свое безобразие. Его благодетель напрасно старался философскими афоризмами тешить его; но когда он объяснял ему, что на этом свете деньги покрывают множество грехов, ребенок жадно слушал его и забывал причину своей тоски. Собирать деньги своему протеже, единственному существу, которое он любил в этом свете, – вот в чем состояла страсть покровителя. Читатель видел, как он получил свою награду.
– Но я рад, что он убежал, – сказал старик, вытирая себе глаза. – Он оставил бы меня в самой ужасной нищете, и я все-таки не мог бы решиться обвинить его.
– Так как вы сами виновник его преступлений.
– Как! Я, который никогда не переставал твердить ему о красоте, добродетели! Объяснитесь.
– Увы! Если ваш ученик не объяснил вам этого вчера своими признаниями, то ангел бы напрасно спустился с неба, чтобы доказать вам это.
Старик беспокойно заметался на постели и собирался возразить, когда его родственник, за которым он посылал, вошел в комнату. Это был человек немного старше тридцати лет, лицо его, сухое, худое, не выражало ничего, глаза были постоянно неподвижны, а губы сжаты. Он выслушал с возгласами ужаса рассказ своего родственника и старался всеми средствами уговорить его донести на своего любимца.
– Нет, Рене Дюма! – воскликнул старик. – Вы адвокат, вы привыкли ни во что не ставить человеческую жизнь. Как только человек нарушил закон, вы кричите: «Повесить его!»
– Я! – закричал Дюма с поднятыми руками и выпученными глазами. Почтенный философ, вы очень дурно судите обо мне. Никто не сожалеет больше меня о строгости нашего свода законов.
Адвокат остановился, тяжело дыша. Иностранец пристально посмотрел на него и побледнел. Дюма заметил эту перемену и обратился к нему:
– Разве вы не такого же мнения, сударь?
– Простите меня; я старался подавить в себе неопределенный ужас, который кажется мне пророческим.
– И этот страх?..
– Заключался в том, что если мы с вами снова увидимся, то ваши мнения не будут теми же!
– Никогда!
– Вы восхищаете меня, кузен Рене, – сказал старик, жадно прислушивавшийся к словам своего родственника. – Ах! Я вижу, что в вас есть истинное чувство справедливости и филантропии. Отчего я так медлил узнать вас? И, – продолжал старик с некоторым колебанием, – вы не думаете, как этот благородный иностранец, что я ошибся в правилах, которым учил этого несчастного?
– Нет, конечно. Разве можно сердиться на Сократа за то, что Алкивиад был нечестивым изменником.
– Слышите! Слышите!