до меня не было, пусть даже раньше уже было все. Мой нигилизм отрицал все предыдущее, хотя я опирался на традицию. То, что тогда звучало повсюду, мне казалось устаревшим. «Лед Зеппелин» в первой половине 80-х стал для меня говном, поскольку появилось слово «панк» и хотелось узнать, что это такое. А большинство музыкантов вокруг меня продолжали расчесывать хаера и играть хард-рок. Я сам до 1982 года носил длинные волосы. В воздухе витали новые тенденции, а народ еще в клешах гулял. Но я четко понимал – то десятилетие (семидесятые) прошло. И мне было важно, что я умею отличить зерна от плевел, где новаторство, а где – пустота. Мой вкус сформировался и за семь лет учебы в музыкальной школе, и в общении с передовыми андеграундными ребятами».
Что касается музыкальной школы, то в 1989-м, когда Гарик уже раздавал интервью всесоюзным молодежным газетам, он рассказывал так: «…моим любимым предметом была музлитература. У нас был очень хороший преподаватель – она научила меня любить музыку… Очень люблю Стравинского. Мне близок Гершвин. Его джаз, его исполнение даже для сегодняшнего дня необычайно интересно. Люблю и помню его мелодии. Очень люблю этюды Паганини. Когда был жив Леонид Коган, его исполнение Паганини буквально все переворачивало во мне. В детстве с удовольствием слушал Бетховена…»
С классикой и джазом – понятно. Но странно, что никто в тот период (уж знакомые хиппы-то могли) не познакомил Сукачева с определенной частью той культуры (или скорее – контркультуры), к которой Игорь, кажется, подсознательно стремился. По крайней мере, она могла его заинтересовать, соприкоснись он с ней своевременно. Скажем, про Энди Уорхола и все, что крутилось вокруг его «Фабрики», про Velvet Underground или Тимоти Лири Гарик «тогда вообще ничего не знал». А если бы узнал? Интересно, куда повернулись бы (и повернулись ли?) его музыкальные интересы? С другой стороны, к началу 1980-х в сукачевской системе координат все перечисленные имена уже тоже могли считаться отголоском минувших десятилетий, и ему было не до них.
Зато в свои 21–22 года Игорь помимо Стравинского, Паганини, харда, панка и Владимира Высоцкого (вот уж кто не только песнями, но и рисунком своей жизни впечатлил его навсегда) активно штудировал ключевую для советской интеллигенции самиздатовскую литературу, попадавшую к нему благодаря все тем же «центровым» знакомым.
«Самой культовой в андеграундной среде тогда была поэма Венички Ерофеева «Москва-Петушки». Ею все восхищались, а меня она, откровенно говоря, ужаснула. Хотя, конечно, произведение офигенное. Но в нем же квинтэссенция абстинентного синдрома. Я его с тех пор не перечитывал. И приколов там не видел, ни в «Слезе комсомолки», ни в прочих коктейлях, ни в диалогах и авторской иронии. Подобный ад я наблюдал рядом с собой, сам был его частью. «Москва-Петушки» в чем-то и обо мне. Я знал и общался с людьми, пившими лосьон, хотя у них был неплохой достаток. Они могли позволить себе коньяк, но пили то, к чему привыкли, поскольку отсидели по десять-двенадцать лет… И я ужасался, что у людей такая привычка.
И еще