в течение года выучил литовский. Отец всегда предпочитал русский, так как был в русском университете в Петербурге, и всякое такое прочее. Звали его Меер Зайдшнур. Зайд – это, конечно, и по-немецки, и на идише «шелк». А «шнур», как и на славянских языках, «шнурок». Что, по-видимому, определяло, чем занимались праотцы, потому что вся его семья была «в текстиле».
Главной в семье моего отца была его мать, которую я никогда не видел: бабушка умерла до того, как я появился на свет. Ее знал весь еврейский Вильно. Родители моего деда по отцу, когда он начал взрослеть, поняли, что он, по понятиям Вильно, будет никудышник. То есть человек, который не умеет заниматься бизнесом. И что когда они умрут, он разбазарит все, что семья собрала. И они сделали то, что в таких случаях купеческая семья умела всегда делать, во всяком случае, в Вильно. Они вызвали свах и объяснили им, в чем дело.
Свахи взялись за работу и нашли нужную невесту, мою бабку, которая девчонкой осталась без отца и забрала управление домом из рук безвольной матери. Выйдя замуж за деда, бабка сумела поставить дело так, что со временем все четыре ее сына смогли создать собственные бизнесы, а все три дочери имели достаточно денег для «надана» и хорошего замужества. Потому что когда бабушку сосватали с никудышником, она сразу поняла свою задачу. Средней величины магазин текстиля превратила вскоре в целую текстильную империю. Она говорила свободно только на идиш, языкам ее не учили. Но она могла объясниться на всех языках, ездила в Берлин, в Петербург покупать товар.
О ней слагались легенды, которые до меня, конечно, дошли.
Одна – о том, как она вернулась откуда-то с товаром (скажем, из Берлина, где были отменные ткани) и стоит перед ним в магазине. Ее главный приказчик вытянулся перед ней с записной книжкой, чтобы записывать инструкции, остальные приказчики бегают вокруг, взвешивают. И она громко рассуждает:
– Если мы поставим пять рублей за эту ткань, для меня будет обидно. Поставить семь рублей – покажется обидно клиентам. Ставьте четырнадцать. И продавала.
Согласно другой легенде, к ней ходили часто с просьбой дать деньги на бедных. Ну, скажем, есть хорошая небогатая девушка и есть молодой человек, у которого ничего нету, если не помочь, они не смогут жениться. Она выслушивала просьбу, все в деталях расспрашивала, потом говорила: «Хорошо, я должна посоветоваться с своим мужем», выходила в пустую комнату, возвращалась и говорила: «Мой муж согласен».
Город знал это. Она была героиней виленских купцов, во всяком случае, текстильных. Они часто приходили к ней за советом. Умерла она рано, в пятьдесят с чем-то; никудышник-дед прожил до восьмидесяти пяти и умер от воспаления легких. Мой отец был младшим сыном, и когда пришло время делить дело после смерти матери (не передавать же никудышнику), вернулся из Петербурга, благодаря чему выпал из революции.
К тому времени, когда я помню отца, он был одним из богатых