лучших игроков. Церковь просто играла по другим правилам.
Евангелина тоже была без маски. Будучи храмовницей, она формально пользовалась той же поблажкой, что и духовенство. Правда, для большинства знати эта льгота оставалась пустым звуком.
И еще – во всем бальном зале дворца Евангелина была единственным человеком в латах и при оружии. Она начистила храмовнический доспех до блеска, надела лучшую свою тунику – красную, с вышитой золотом эмблемой Церкви – и даже заплела черные волосы в косу, уложив ее наподобие элегантной высокой прически, модной среди придворных дам. Правда, все эти ухищрения все равно блекли рядом со сверкающими драгоценными камнями платьями, пышными париками со множеством причудливых завитков и жемчужных ниток, в соседстве с переливающимся в свете факелов и свечей мерцанием бесчисленных украшений. Бледнели – и Евангелина это знала.
А еще ей было отлично известно, о чем думают знатные дамы, когда оглядываются на нее; она до последнего слова знала, о чем они перешептываются друг с дружкой, прикрываясь изысканными веерами. О том, что столь хорошенькая девица без труда могла бы подыскать себе мужа. Однако же она вступила в воинский орден, а стало быть, либо происходит из небогатой семьи, либо – что гораздо хуже – слишком неотесанна, чтобы войти в приличное общество.
И в том и в другом случае они ошибались, однако это не имело никакого значения. Евангелина пришла сюда не затем, чтобы участвовать в Игре. Она – почетный караул Верховной Жрицы, наглядное предостережение тем, кто захочет использовать нынешнее празднество как повод устроить заварушку.
Формально этот бал давала императрица, однако ее величества в зале не наблюдалось. Судя по тому, что говорили Евангелине, правительница Орлея сейчас пребывала в своем зимнем дворце, в далеком Халамширале: то ли наслаждалась ласками нового любовника, то ли готовила отпор мятежникам – это уж смотря кого спросить. В любом случае очевидно было, что праздник устроен дворцовыми чиновниками, и гости нисколько не возражали. Появиться на таком балу означало показать обществу, что тебя сочли достойным приглашения, и ради одного этого стоило сюда прийти. В бальном зале было не протолкнуться.
Верховная Жрица восседала на громадном, изукрашенном резьбой троне, который поставили в зале специально для этого случая. Трон был установлен на высоком помосте, что позволяло ее святейшеству без помех обозревать весь зал. Притом же всякий, кто захотел бы выразить почтение высокой гостье, был вынужден подходить к ней снизу. Орлесианские аристократы терпеть не могут, когда им напоминают, что они ниже кого-то по положению, даже если превосходство этого «кого-то» неоспоримо, а потому после того, как длинная череда отдающих дань вежливости в самом начале бала иссякла, к помосту вовсе почти никто не приближался.
И вот почетная гостья праздника восседала на троне в чопорной тишине, окруженная только ближними священницами. С высоты помоста она взирала на многочисленных танцоров, круживших по залу, и лицо ее