Пушкина (этого странного мальчика) единогласно признало умалишенным и, следственно, речь его тою, которой нельзя оскорбиться? Это бы вынудило Пушкина таки сесть за свое письмо, и нашего славного поэта мы одинаково потеряли бы.
О том я думала следующим утром, проснувшись. И еще я думала, что странный мальчик, несмотря на подобранное мной накануне сравнение, таки приснился мне не в лице корыстолюбивого и демонического Германна, а в лице благородного молодого человека, защитника чести Пушкина. Я думала, каков он есть на самом деле, герой моего сновидения?
Неловко признаться, тетушка, но, идя на учебу, я всерьез рассчитывала, что этот мальчик, как и провожал, также будет встречать меня на крыльце своим взглядом; с немалым разочарованием я вынуждена была свидетельствовать обратное. Потом, всю первую пару я жестоко критиковала себя за фантастичность свою. «С чего ты взяла, – обращалась я по обыкновению к самой себе в третьем лице, – с чего ты выдумала, что ему занятия больше нет никакого, кроме как встречать тебя? С чего ты выдумала, что ему вообще больно надо это? Может, он и не ради тебя, а просто так вчера стоял у крыльца, может, он и не тебя ожидал вовсе, а ты ему просто так в глаза бросилась? И уверена ли ты, что его взгляд адресовался точно тебе, не придумала ли ты себе того, дорогая? А там, на лестничной площадке! Еще бы не смутиться человеку, когда его так рассматривают. Смотрел, вероятно, на тебя и думал, что ей надобно? Какой стыд!» – и я краснела до ушей от этих мыслей, прям на паре; что нам рассказывал Матвей Игнатьевич, наш историк, не слышала и приблизительно. Тот заметил отсутствие моего внимания, предложил мне повторить последние его слова. Я смешалась, все вокруг заулыбались. Тогда Матвей Игнатьевич говорит: «Варвара Андреевна, не влюбились ли вы?» Меня это замечание аж взбесило. «Да что он о себе возомнил, этот мальчик, чтобы я, раз увидев, сутки напролет о нем думала!» – Как видите, душенька, я совсем дошла до крайности в своем возмущении: произвела ни в чем не повинного человека в главного виновника своей рассеянности. Как бы то ни было, я ощущала себя, и не без основания, в весьма глупом положении; положила вообще не думать ни о чем, кроме учебы, «по крайней мере, ближайшие пять лет», и конец первой пары, как и всю следующую, была строга в своем намерении.
На большой перемене, когда я спускалась в фойе, то заметила, что он сидит опять на прежнем своем месте, этот мальчик. Я уже хотела было развернуться и спуститься другой стороной, но он меня заметил. И опять что-то было в его взгляде, я не могла ошибаться, что-то особенное. Я прошла мимо с равнодушным лицом, внутри же была преисполнена каким-то непонятным и непривычным чувством приятного раздражения (по-другому выразиться не умею): мне было отчего-то довольно и радостно, оттого, что я не ошибалась, наверно, и в то же время мне хотелось расплакаться от досады, – что ему до меня, почему он так смотрит и почему не заговорит?
Я купила кекс и кофе. Возле подоконников были свободные места, но я пошла и села