не мог вспомнить их лица. Они были для него все безлики и безымянны. Один сплошной ком. А как можно запомнить целую сотню почти одинаковых на лик детей? Лишь тех, кто поноровистей, кто больше других желает получить от него цеп и посох – символы власти, только их он и помнит.
Старик содрогнулся:
– О, Амон-Ра, сколько их!? Сколько у меня детей? О, Минт, дарующий мужскую силу, ты был ко мне Благосклонен, но зачем мне столько детей, если я даже не могу знать их всех?!
– Твои сыновья продолжат твой путь…, – начал, было, слуга, но старик лишь раздраженно скорчил гримасу.
– Замолчи! Их ежедневное шипенье заставляет меня мечтать о смерти. – Старик закрыл глаза и медленно – видно каждое движение причиняло ему острую боль – запрокинул голову назад и уперся лысеющим затылком в высокую спинку золотого трона. – Ох, смерть – это лучшее избавление от них! А-а… все и так давно ждут моей смерти! И каждый мыслит себя на царство! Ждут! – закряхтел старик.
Закашлялся…
Из груди вырвался свист со стоном.
– Ждут моей смерти! А больше всех этот вездесущий Мернептах – «Возлюбленный Птахом». Моя девочка никогда не желала моей смерти! Она любила меня! Она любила всех и была Светом! Светом звезды! Она принадлежала другому миру. И должна была жить вечно… – Старик заскрипел еще больше, вновь зашелся кашлем. Высохшее тело старика казалось, вот-вот расколется надвое.
Раб поднес хозяину золотой кубок с лечебной настойкой, но он отвел его руку и, чуть отдышавшись, снова сдавленно застонал.
Его никак не отпускала вина. Он давился ею, захлебывался и если бы мог, то отдал бы сейчас свою бессмертную душу только для того, чтобы искупить вину перед дочерью.
– Что я наделал? Что я наделал? Доченька! Могу ли я хоть как-то облегчить твою участь вечной странницы? Могу ли? Доченька…
Старик уронил голову на грудь, в страдальческой муке сомкнул очи.
Тяжелое дыхание с шумом вырывалось из груди.
Уже каждый вздох был в тягость и причинял нестерпимую боль.
– Моя девочка, я помогу тебе… помогу…, и мы встретимся… – тревожно сипло прокряхтел старик, покачиваясь из стороны в сторону, черепашьи глаза заслезились (он уже не скрывал своих слёз и не стыдился их). – Они хотят власти, пусть получают! А я…, а я… Я иду к моей девочке… Без неё у моего народа нет Будущего, всё погибнет и будет тлеть…
Фараон плакал и бормотал, порываясь идти к ней, к любимой дочери в царство Осириса, а раб со слезами на глазах поглаживал его руки, стараясь успокоить и удержать старика.
Вдруг фараон встрепенулся. Просипел решительно.
– Я готов к Суду! Готов!
Просипел и, изменившись лицом, стал, в самом деле, походить на старого доблестного воина, но еще уверенного в собственной силе, и в способности всё исправить. Рабу показалось, что старик почти перестал сипеть, корчиться от раздирающей его изнутри боли и даже приосанился.
Лицо фараона озарилось надеждой. Казалось, старик способен одной своей волей повернуть время вспять и всё исправить там, в далеком прошлом.
Но вдруг он замер, как окаменел – и слезы перестали струиться из