оружие, кончать эту несправедливую войну.
– Простите меня, господин офицер, – сказал он, молитвенно сложив тонкие музыкальные руки, – но o каком оружии идет речь? У моих товарищей нет ничего, кроме заступов. Ди юден волен гар кейнен криг!
– Вы солдат германской армии, ну и пишите своим немецким товарищам.
Он застенчиво посмотрел на меня:
– Немецкие солдаты не считают нас товарищами, они не совсем любят евреев.
– Делайте, как вам говорят! Не забудьте проставить номер части, ваше воинское звание, награды, ордена.
Отпустив пленного, я бережно свернул листки бумаги и пустился в обратный путь.
Была моя погода. Ветер рвал полы шинели, бил в лицо, слепил, валил с ног. Затерявшаяся где-то на краю неба луна едва освещала дорогу, я то и дело сбивался на целину. Хрустко продавливая снежную корку, я проваливался по грудь, затем, обжигая руки, с трудом выкарабкивался на дорогу. И случилось, что в один такой момент я обронил две странички из драгоценного протокола.
Совершенно ошалевший, добрался я до 7-го отдела и вручил протокол опроса Рубинчику. Он принял его, словно депешу о капитуляции противника, развернул, но прежде чем успел прочесть хоть строчку, я выхватил протокол у него из рук и, лихорадочно перебирая, стал лепетать, что «кажется, я обронил две странички».
– Такой ветер… я падал… у меня куриная слепота… Я совсем теряюсь в темноте… Днем у меня отличное зрение, но в темноте!..
Рубинчик кусал губы, я чувствовал, как закипает в нем раздражение. Я пойду, я найду эти две странички! Не дав ему вымолвить слова, я бросился вон из кабинета.
Конечно, я преспокойно мог бы отсидеться где-нибудь на завалинке с подветренной стороны. Но я не работал так мелко. Я не поленился проделать заново весь путь. Я с полной искренностью убеждал себя, что за потерю этих листочков мне грозит расстрел. Я гмыкал так, что заглушал голос ветра, я дергался с такой силой, что выкрутасы метели казались вялыми, как бы охваченными сонной болезнью. Самое важное – эти минуты сумасшествия наедине с самим собой, проверка качества. Если этого нет – ты не более чем жалкий, невежественный симулянт, которого не стоит ни малейшего труда разоблачить. Оловянная монета, которую не к чему даже бросать на пол, чтобы услышать ее глухой, фальшивый звук.
Я во что бы то ни стало хотел найти утерянные странички и доставить их Рубинчику. Но что делать, их, верно, давно унес с собой ветер…
Вернувшись назад, я стал что-то невнятное бормотать Рубинчику про постигшую меня неудачу. Гадливо запахнувшись в бурку, Рубинчик прервал меня:
– Ладно… Ладно… Не волнуйтесь. Оформляйте поскорей свои дела и уезжайте в Москву.
При последнем слове я вздрогнул. Меня охватила глубокая нежность, я готов был сейчас все открыть Рубинчику. Какое счастье, что импульсы наших добрых чувств куда неторопливее злых…
Но разве возможно настолько опуститься, чтоб не нашлось доброй души, готовой обонять твой смрад, как фиалку? До какого бы падения ни дошел мужчина, всегда найдется женщина,