женщины. Словно пришли к портному на Сэвил-роу и заказываете себе костюм…
– По-вашему, выходит, что потеря памяти – это дар? – говорю я, чувствуя, как мое уныние развеивается.
– А как же иначе? Вам выпал редкий шанс, – кивает она. – Если вам не нравится, кем вы были раньше, то станьте другим. Вам ведь теперь ничего не мешает. Поэтому я вам и завидую. А нам, всем остальным, приходится жить с ошибками прошлого.
На это мне нечего ответить, да ответа и не требуется. Мы подходим к воротам, где на двух гигантских столбах выщербленные ангелы вздымают к небу безмолвные трубы. Сторожка стоит чуть поодаль, в купе деревьев слева; сквозь зеленые кроны проглядывает красная черепичная крыша. Неприметная тропка ведет к облупленной зеленой двери, разбухшей и растрескавшейся от времени. Однако же Эвелина направляется не туда, а, взяв меня за руку, сворачивает на зады сторожки, пробирается между высокими кустами, льнущими к осыпающейся кирпичной кладке.
Задняя дверь закрыта на задвижку снаружи. Эвелина распахивает дверь, впускает меня в промозглую кухню, где все покрыто толстым слоем пыли, а на плите стоят медные кастрюли. Потом замирает и напряженно прислушивается.
– Эвелина? – окликаю я.
Она жестом просит меня молчать, делает шаг к коридору. Такая осторожность вызывает у меня внезапную тревогу.
– Простите, Себастьян, – с тихим смешком произносит Эвелина. – Я думала, что услышу отца.
– Отца? – недоуменно переспрашиваю я.
– Он временно обосновался здесь, – поясняет она. – Должен был уйти со всеми на охоту, но мог и задержаться, а мне не хотелось бы с ним видеться. Мы не очень ладим.
Не дожидаясь дальнейших расспросов, она уводит меня в коридор, вымощенный плиткой, и мы поднимаемся по узкой лестнице; деревянные ступени громко скрипят под ногами. Я не отстаю ни на шаг, то и дело оглядываюсь. Сторожка тесная, какая-то перекошенная, все двери кренятся в разные стороны, как кривые зубы во рту. Ветер со свистом врывается в окна, приносит запах дождя, сотрясает весь дом до самого фундамента. Все здесь внушает страх.
– А зачем сюда отправили дворецкого? – спрашиваю я у Эвелины, которая раздумывает, в какую дверь войти – справа или слева от нас. – Неужели не нашлось места поудобнее?
– В доме свободных комнат не осталось, а доктор Дикки сказал, что пациенту требуется тишина, покой и тепло. Как ни странно, здесь ему лучше всего. Наверное, нам сюда, – говорит она, легонько стучит в дверь и, не дождавшись ответа, распахивает ее.
Высокий мужчина в перемазанной углем рубахе подвешен за связанные руки на потолочный крюк и едва касается носками пола. Он без сознания, голова безвольно поникла, темные кудри закрывают окровавленное лицо.
– Нет, не сюда. В соседнюю комнату, – равнодушно произносит Эвелина.
– Что за чертовщина?! – восклицаю я, в страхе отступая на шаг. – Кто это?
– Грегори Голд, тот самый, кто поколотил дворецкого, – говорит Эвелина, разглядывая его, как бабочку, пришпиленную к пробковой дощечке. – На войне дворецкий