фон Гирш[12]); отцу было тридцать четыре, – эти цифры не укладываются в моей голове. Я почти ничего не знаю о папиной жизни тех лет, потому что все принимал как должное и думал, что сверх того, что я вижу, ничего не происходит (мои родители появились вместе со мной). Теперь я бы отдал руку или ногу (зачем они мне, в конце концов?), чтобы узнать хотя бы чуточку побольше о нем. Знаю, что у моего деда был вздорный характер, он рассорился со всей своей родней и уехал из Германии в Петербург (вел тайную переписку с сестрой), можно представить, чего он натерпелся: работал репетитором, коммерческим агентом, газетчиком, снимал очень маленькую комнату, о чем каждый день напоминал отцу. Деду повезло жениться на неглупой и не самой бедной русской девушке, вот тогда он и открыл свой книжный магазинчик, который наполовину был газетным ларьком. Друзья у него заводились исключительно русские и деловые, мелкие предприниматели, он превозносил русскую культуру и на немецком старался не говорить. Своих детей он отдал в обычную русскую школу. Отец – старший из двух братьев – получил возможность поехать учиться в Москву (он самостоятельно учил немецкий), а на образование младшего брата денег не хватило, ему пришлось трудиться, он рано женился, работал в типографии, доходили слухи, что он выпивал и играл, бросил семью, стал анархистом, угодил в острог. В Петербурге мы побывали только два раза, зато в Германию ездили часто, и когда дед узнал, что папа поехал к родственникам на поклон, сильно разозлился.
Отец работал в крупной московской нотариальной конторе, из которой затем ушел, открыл свое скромное бюро и был сам себе голова. Мы с мамой нередко встречали его на ступенях здания, где находилось бюро, и оттуда все вместе шли на Арбат, Пречистенский бульвар или Тверскую; гуляя среди людей, я чувствовал себя очень маленьким, мне казалось, что я гуляю среди деревьев; я придумал, что у этих людей есть не только руки, ноги, но и длинные-предлинные ветви, уходящие в иные миры, и на тех ветвях растут волшебные цветы – те цветы, что были на шляпах и лацканах, я полагал, символизировали другие, подлинные, скрытые от глаза бутоны, – может быть, так на меня сильно действовало величие церквей, по воскресеньям мама ходила в Страстной монастырь, иногда брала и меня с собой. Мне было важно, как я выгляжу, как на меня смотрят. Я пытливо вглядывался в лица прохожих, гадая, какое произвожу на них впечатление; я искал отклика, всем улыбался…
Впервые чемодан отправился в свое настоящее путешествие только в 1906 году (в дороге он был страшной обузой). Мы переехали в Париж навсегда, но папа продолжал работать в Москве. Моим образованием и введением в светские круги парижской жизни занимался все тот же мсье Леандр. К тому времени он пообтрепался, распустился и частенько заявлялся с перегаром, но ему прощалось. «И это тоже, дорогая, часть парижского воспитания», – успокаивал маму отец. Скоро вместо Руссо я читал вслух Гюисманса, безуспешно разучивал фортепианные пьесы Шабрие. Когда мы приезжали в Париж, наша жизнь напоминала сказку: нас встречал на вокзале шофер, на пороге появлялась