знаю, – говорю. – Я агента нанял…
– Баттерфилд! Агент, мать его за ногу! Да он просто жулик, не знаешь, что ли?
Я говорю, что да, не знаю, а они такие: мистер Баттерфилд, мол, пригрозил снять меня с плей-оффа, если мне не будут платить втрое больше.
– Скажу тебе так, Гамп, – говорит владелец команды, – если пропустишь хоть одну игру из-за гнустной попытки развести нас на деньги, я тебя не только лично вышвырну из команды, но еще и прослежу, чтоб тебя нигде и никогда не брали играть в футбол – по крайней мере, в профессиональный. Усек?
Я сказал, что да, усек, и пошел на тренеровку.
На той неделе я наконец бросил работу в стрип-клубе у Ванды. Очень меня изматывал ночной труд. Ванда сказала, что все понимает и что так или иначе собиралась меня уволить, посколько игроку «Святых» не пристало драить у нее полы. А потом добавила:
– Все теперь приходят посмотреть не на меня, а на тебя, здоровенного остолопа!
За день до нашего отъезда в Даллас я зашел на почту, и там меня ждало письмо из Мобайла, штат Алабама. От Дженниной мамы. Я всегда очень радовался любым весточкам от Дженни или от тех, кто ее знает, но сейчас на меня накатило не доброе причуствие. В конверте оказалось еще одно письмо, нераспечатанное. То самое, в котором я отправил Дженни чек на трицать тыщ долларов. Я начал читать, но еще не дойдя до конца, захотел сдохнуть.
Миссис Каррен писала: «Дорогой Форрест, не знаю даже, как тебе сообщить. Месяц назад Дженни сильно заболела, а потом слег и ее муж, Дональд. На прошлой неделе он умер. А на другой день умерла Дженни».
Там было еще много чего понаписано, всего не упомнить. Я уставился на первые строчки, руки затряслись, а серце так заколотилось, что я чуть не отключился. Вранье! Не могло такого случица с Дженни. С кем угодно, только не с ней. Я же столько лет ее знал, с младших классов, и так любил – никого, кроме мамы, я так сильно не любил. Стою, на письмо крупные слезы капают, чернило смывают, и видны только последние строчки, в которых говорица: «Малыш Форрест сейчас у меня, я буду его воспитывать, сколько смогу, но здоровье мое пошатнулось, так что, Форрест, если появится возможность, приезжай между своими играми, нам надо серьезно поговорить».
Что я делал дальше – не вспомню, но как-то доплелся до дому, побросал самое необходимое в сумку и в тот же вечер уехал автобусом в Мобайл. Наверно, это была самая долгая поездка в моей жизни. Я оглядывался на все те годы, что связывали нас с Дженни. Как она всегда выручала меня в школе… даже после того, как я нечайно порвал ей платье в кино… даже в универе, когда она готовилась выступать со своей фолк-группой, а я сунулся, куда не следовало, и в самый неподходящий момент выволок из машины банджоиста… и потом в Бостоне, когда она пела в «Битых яйцах», а я приехал к ней в Гарварцкий универ и ввязался в постановку Шекспира… и даже много позже, когда она застряла в Индианаполисе, где вкалывала на шинном заводе, а я занялся реслингом и ей пришлось мне втолковывать, что я выставляю себя придурком. Нет, этого не может быть, повторял я себе снова и снова, да только словами