спасения аппарата он торопиться не перестал, но побежал аккуратнее, внимательно глядя под ноги и стараясь перепрыгивать либо обегать кривые корни, посеребренные коварным инеем. Сверяясь по компасу, Валериан Электронович с удовлетворением подумал, что приближается к расчетному месту. Он несколько снизил темп: в исторический момент не хотелось походить на загнанного жеребца, который плюет пеной и вот-вот свалится замертво. Товарищ Савский пошел медленнее, пытаясь отдышаться, отряхнул с колен налипшую хвою, поправил фотоаппарат на животе и тут в просвете между деревьями увидел слабенькое голубое сияние.
Голубой свет был таким холодным, таким пронзительным, что натуре поэтической навеял бы мысли о вечных льдах – нет, не Арктики, а древней остывшей звезды, несущейся сквозь бесконечный мрак космоса, о ледяных пиках, сталактитами спускающихся в бездны преисподней, чтобы пронзать грешные сердца смертной стужей. Однако Валериан Электронович поэтической натурой не был, и единственное, о чем он подумал в данную минуту вечности, так это о фантастической своей удаче и явно внеземном происхождении удивительного света.
Савский отвел в сторону загораживавшую обзор еловую лапу и взглянул в лицо мечте.
То, что уфолог увидел, заставило его не содрогнуться, нет. То, что он увидел, сковало несчастного Савского такой жутью, таким безысходным ужасом, о существовании которого Валериан Электронович никогда и не подозревал даже. Все на свете он отдал бы, чтобы никогда не видеть этого, не знать, не касаться даже краем сознания. Все на свете, включая бессмертную душу (если допустить, что она существует) и веру в иные миры, которой Савский жил долгие годы. Да! Мечтатель Савский предпочел бы навсегда остаться в плоском, маленьком и грязном мире, на продавленном диване, в убогой квартирке, без надежды когда-нибудь соприкоснуться с великими цивилизациями и бесконечностью космоса. Но вот беда: Савский был не дома. Он был здесь, отделенный от происходящего лишь ажурной еловой веткой. Ветка тихо качнулась, царапнула по щеке, посыпались хвоинки… К горлу подкатила тошнота. Савский зажал рот ладонью и очень ясно понял, что сейчас ни за что на свете нельзя издать ни звука, ни шороха. Нельзя шевелиться, дышать, надо зажмуриться и простоять так столько, сколько потребуется. И тогда, может быть, пронесет, может, они не заметят, может, пройдут стороной… Савский зажмурился. Но так было еще страшнее, если допустить, что еще страшнее вообще может быть. И тогда он совершил самый мужественный поступок за всю свою жизнь, он совершил подвиг: протянув дрожащую руку к затвору фотоаппарата, уфолог нажал автоспуск. «Зенит» сухо защелкал, снимая кадр за кадром. Дрожь прошла по поляне, тихая рябь, едва различимый шепот. И Валериан Электронович понял, что нет, не пронесло, не обошлось…
«Это сон, – пронеслось в голове. – Это не со мной, этого не может быть, потому что не может быть на самом деле такого ужаса…» Но Савский уже знал: это не сон. Он развернулся и побежал сквозь ельник, прекрасно