чтобы сон окончательно прошел.
И он неизменно засыпал и спал до десяти, а иногда и до полудня.
Я сказал дону Хуану, что особенно меня раздражало то, что он упорно не желал отказываться от своих невыполнимых решений. Ритуал повторялся каждое утро до тех пор, пока я в конце концов не отказывался заводить будильник, чем страшно обижал отца.
– Это вовсе не были невыполнимые решения, – возразил дон Хуан, явно принимая сторону моего отца. – Он просто не знал, как ему проснуться и встать, вот и все.
– Как бы там ни было, – сказал я, – я не терплю неосуществимых решений.
– А какое решение было бы в данном случае осуществимым? – застенчиво улыбаясь, спросил дон Хуан.
– Отец должен был признаться себе, что не в силах пойти купаться в шесть, и решить, что купаться мы отправимся, скажем, в три пополудни.
– Твои решения ранят дух, – сказал дон Хуан исключительно серьезным тоном.
Мне показалось, что в голосе его даже прозвучали печальные нотки. Довольно долго мы молчали. Мое раздражение улеглось. Я думал о своем отце.
– Он не хотел идти купаться в три часа пополудни. Неужели ты не понимаешь? – сказал дон Хуан.
Его слова заставили меня взвиться. Я сказал, что отец был слаб и таким же был его мир идеальных поступков, которые он никогда не осуществлял. Я почти кричал.
Дон Хуан не произнес ни слова. Он медленно и ритмично покачал головой. Я почувствовал ужасную печаль. Всякий раз, когда я вспоминал об отце, меня охватывало какое-то опустошающее чувство.
– Думаешь, ты был сильнее, да? – как бы между прочим спросил дон Хуан.
Я ответил, что именно так и думаю, и начал было рассказывать о состоянии эмоциональной сумятицы, в которое неизменно приводил меня отец, но дон Хуан перебил:
– Он поступал с тобой нечестно?
– Нет.
– Может, он был мелочен в отношении тебя?
– Нет.
– И он делал для тебя все, что было в его силах?
– Да.
– Так что тебе не нравится?
Я снова начал кричать, что он был слаб, но спохватился и понизил голос. На этом допросе я чувствовал себя как-то нелепо.
– Зачем ты все это делаешь? – спросил я. – Кажется, мы собирались говорить о растениях.
Я был раздражен и подавлен больше, чем когда-либо до этого. Я сказал, что мое поведение – не его дело и что не с его познаниями судить об этом, а он разразился грудным хохотом.
– Когда ты злишься, ты всегда чувствуешь, что прав, да? – спросил он и по-птичьи моргнул.
Это было действительно так. Мне была свойственна тенденция всегда чувствовать праведность своего гнева.
– Давай не будем говорить о моем отце, – сказал я, изображая хорошее настроение, – поговорим лучше о растениях.
– Нет уж, давай поговорим о твоем отце, – настаивал дон Хуан. – Это как раз то, с чего нам сегодня следовало бы начать. Если ты думаешь, что был настолько сильнее его, то скажи, почему ты сам не