на королевича.
– Что ляхи чёрту душу продали, – отвечал ему толмач, – по-немецки, латыни да еще, кажись, по-аглицки.
Толмачом у Ртищева служил Алексей Лопатин, происходивший из тульских боярских детей. Лет пятнадцать назад он попал в плен к татарам и был продан ими в Турцию. Поговаривали, что в неволе он принял мусульманство и через то вошел в доверие к купившему его аге. Затем его хозяин получил должность в Белградском вилайете и отправился к новому месту службы, прихватив с собой своего русского раба. Война в тех краях никогда не прекращалась, и в одной из стычек боярский сын оглушил османа и перебежал к австрийцам, прихватив его с собой. Затем он какое-то время служил наемником, воевал то в Хорватии, то в Венгрии, и после нескольких кампаний его отряд в полном составе оказался в Польше, а затем и в раздираемой смутой России. Тут Лопатин снова поменял сторону и примкнул к ополчению. В столкновении с казаками Заруцкого он потерял руку, долго болел и, разумеется, не мог более служить в поместной коннице. Однако, научившись за время скитаний вполне сносно говорить на турецком, немецком и польском языках, нашел себе дело в Посольском приказе.
– Ну-ка спроси его, с чего королевич решил, что это наших рук дело? – велел Ртищев.
Вообще-то думный дьяк, как и многие во время Смуты, немного научился польской речи и мог бы обойтись без переводчика. Но одному, без товарища, в таком деле, как посольство, трудно, а с боярским сыном можно было хотя бы посоветоваться в затруднительной ситуации.
– Ясновельможный пан посол, – велеречиво начал перетолмачивать Лопатин, – выражает свое несказанное уважение к вашему королевскому высочеству, а только никак не может уразуметь, в чем причина вашей немилости, ибо картинки сии видит впервые и не знает даже, что на них написано.
– Врет, каналья!.. – прошептал Владиславу на ухо стоящий подле Казановский.
– Более того, – продолжал толмач, вероятно смекнувший, что говорит фаворит королевича, – в Москве мало кто знает этот язык, а потому вряд ли могли написать на нем что-либо.
– Зато ваш герцог прекрасно на нем изъясняется, – саркастически воскликнул пан Адам.
– Чего он там лопочет?.. – тихонько спросил дьяк.
– Говорит-де, что государь наш мог это написать.
– Тьфу ты, басурманин, – чуть не сплюнул на глазах королевича Ртищев. – Ивану Федоровичу что, делать больше нечего, как всякую неподобь малевать?
– Ясновельможный пан посол, – снова начал Лопатин, – говорит, что наш государь превзошел многие науки и всяким языкам разумен, однако в таком неподобном деле, как малевание бесовских картинок, николи замечен не был!
– Ну, это еще ничего не значит, – вкрадчиво промурлыкал на ухо королевичу пан Адам, – у этого герцога столько разных талантов, что обо всех вряд ли знает даже его родная мать!
– Чего он там шипит-то? – тихонько переспросил не расслышавший его дьяк, – вот же язык у людей – шипят, будто, прости