не такой уж он был незнакомый. Он время от времени поглядывал на меня, словно хотел спросить о чём-то, но никак не решался. Наконец он наклонился ко мне и негромко произнёс:
– Это ведь тебя я стащил вниз после налёта, верно, сынок? На Малберри-роуд, да?
Я кивнул.
– Я так и думал, – улыбнулся он. – Мы с тобой парни с Малберри-роуд. Помню, когда я тебя стаскивал, подумал, что очень ты похож на меня десятилетнего. Я тоже как-то в детстве руку сломал – только не на футболе. Свалился с велосипеда. Ты прямо в точности как я. Славно повстречаться с собою прежним. – Тут он покивал и поулыбался. А потом продолжил: – А папа твой где воюет? Куда его командиры отправили?
– В Африку, – ответил я. – В пустыню. Он там за танками следит, чтобы не ломались. А если ломаются, то чинит. Говорит, от песка спасения нет – везде забивается. И ещё жарко очень. И мух целый миллион.
– Вот бы и мне туда, – вздохнул дяденька. – В Южной Африке мне бывать доводилось. Служил там в армии давным-давно. Да и сейчас послужил бы. Мне бы на фронт, сражаться, как твой папа. Но меня ж не пустили. Говорят, куда вам, с вашей-то ногой. – Он потёр колено. – Осколок шрапнели где-то здесь сидит. С той войны ещё. Они мне: да хоть бы и не нога, воевать вы всё равно не годитесь по возрасту. Это я, выходит, старый. В сорок пять-то лет! Смех один. Приходится мне дома штаны просиживать. Гражданская оборона, противопожарная оборона – только для того и гожусь. Ходить и в свисток свистеть, говорить, чтобы шторы задёргивали для затемнения. А я хотел воевать. Я им так и сказал: мне, как никому, на фронт надо. Хочу внести свой вклад, как твой папа. – Губы у него дрожали, а голос срывался. Я даже испугался немножко. – Но они ж разве станут слушать? «Сидите дома, – они мне говорят. – Вы в прошлую войну свой вклад внесли. У вас вон сколько медалей». – Он отвернулся и тряхнул головой. – Медали. Какой в них прок, в этих медалях? Много они понимают. Много они понимают.
Я думал, что теперь он уже выговорился, но, оказалось, что нет – он заговорил снова:
– Понятное дело, я поступил, как мне велели. Выбора-то нет. Но что ты поделаешь, когда бомбы так и летят, дома рушатся, и школы, и больницы, и люди гибнут сотнями. Ребятишки, как ты, и совсем малыши. Мы их десятками вытаскивали из-под завалов мёртвыми. Пользы в том никакой. Нужно сражаться, вот что. Вдарить по немцам из пушек, вышибить их с нашего неба. Чтоб наши самолёты их сбивали. Сотня бомбардировщиков, целый город как ветром сдуло, а я только и мог, что носиться со своим свистком да людей вытаскивать… – И он осёкся, до того, видно, распереживался.
Я не знал, как ему ответить, поэтому ничего не сказал и стал смотреть в окно. Поезд стучал по рельсам среди полей, мимо мелькали телеграфные столбы. Я насчитал их сотню, и мне надоело. Дождевые капли гонялись друг за дружкой по стеклу. Я принялся разглядывать облака. Паровозный дым поднимался в небо и сливался с ними – с рычащим львом, с картой Британии, с лицом одноглазого великана. Глаз у великана был тёмный, глубокий, и он двигался. Я не сразу сообразил, что этот глаз на самом деле