их – четыре тысячи душ при восьми боевых орудиях, а наших – две тысячи. Думаете, простят нам англичане такое унижение? Не-е-т! Будет война с англичанами – помяните мое слово, Еленочка, будет…
Курбатов являл собою высокого, статного и довольно привлекательного мужчину, хоть и было ему уже за шестьдесят. Выправку имел военную, даром, что в армии никогда не служил – по данным Платона Алексеевича, по крайней мере. Движения его всегда были ловкими, а ум острым.
– А я все же надеюсь, Афанасий Никитич, что не будет, – возразила ему с крайне озабоченным видом Елена Сергеевна. – Потому как нет на свете ничего хуже войны – должны же дипломаты наши взять это в разумение. Уж лучше худой мир.
– Ежели дипломаты понимали бы это, то войн и вовсе не случалось бы, – мягко и доходчиво пытался настоять на своем Курбатов, однако, он явно пасовал перед обезоруживающей искренностью Полесовой.
– А я все ж таки надеюсь… – еще тише и мягче повторила та.
Елена Сергеевна приняла новость о возможной войне с англичанами очень близко к сердцу. Хворала, не вставая с постели до самого ужина, и даже сейчас поминутно вздыхала и прикладывала подрагивающую руку к губам. В этом была вся Елена Сергеевна. Право, более доброго, ранимого и чувствительно сердца я не знала.
Это была дама тридцати шести лет – темноволосая, несколько расплывшаяся в талии, с сеточкой едва заметных морщин возле глаз и легкой, притаившейся на губах улыбкой. Улыбка эта всегда казалась столь теплой и искренней, будто каждый собеседник Елены Сергеевны был самым дорогим ее человеком. Ей хотелось улыбаться в ответ и немедленно завести с нею дружбу.
– Глаза у вас, Еленочка, как у рафаэлевской Мадонны… – сказал вдруг Курбатов совершенно некстати, поймал руку Полесовой и поцеловал. – Как же похожи вы на вашу маменьку.
– Да полно вам, Афанасий Никитич, – смутившись, отобрала руку та, – глядите лучше в карты, а то, пока мы отвлекаемся, Лидочка нас снова обыграет.
– Всенепременно обыграю… – отозвалась, задумавшись над картами, я.
– Ну, уж нет, Лидия Гавриловна, только не в этот раз! – рассмеялся Курбатов, возвращаясь к преферансу.
Надо отметить, что хозяин дома – Жорж Полесов – все это время находился здесь же, в другом конце просторной, оформленной в голубых тонах гостиной. Он сидел вполоборота к фортепиано, закинув ногу на ногу, и лениво наигрывал что-то меланхоличное, видимо, соответствующее состоянию его души в этот момент. Огорчен Жоржик был из-за того, что намеревался ужинать по обыкновению в клубе, но погода на улице стояла слякотная, в то время как соседский пудель некстати изгрыз левую калошу Полесова. А две остальные пары не подходили по цвету к новому английскому пальто. Потому Жоржик остался дома и был в печали.
– Вот вы говорите, Афанасий Никитич, как у Мадонны глаза у Еленочки, – заговорил вдруг Полесов, когда о Мадонне уже все забыли, – так ведь у Мадонны-то Рафаэля прикрыты всегда глаза или