чина тридцати двух лет, попавший в бой первый раз, из которого он запомнил лишь дым, огонь и боль, жуткую боль в кисти, – ему оторвало три пальца, – держась за больную руку, прижимая её к груди, с ужасом в полумраке смотрел на кровавое лицо молодого парня лет двадцати. Череп погибшего солдата был вскрыт, как консервная банка, неумелой рукой, – мозга внутри не было, лишь какие-то висящие на порезанной коже розово-красные кусочки человеческой ткани, которая когда-то была мозгом. Глаза несчастного были широко открыты и отражали весь зловещий ужас кровавой бойни, которую мгновенно успел сохранить мозг, отражая этот миг в глубинах памяти. Сработал лишь рефлекс, уступая смерти, но не сохраняя её мертвенный запах. Его молодые, здоровые белые зубы были испачканы каплями всё ещё стекающей крови. Кто-то из победителей шутил над трупом, проклиная его, окутывая бранью и позором.
Степан с ужасом перевёл взгляд с трупа на пленных, своих боевых товарищей, которые ещё ночью были смелы, бодры, и даже шутили. Теперь их лица нельзя было узнать: понурые, измотанные, смертельно утомлённые, с ожогами на всём теле, искалеченные, как и он, глаза перепуганные, уже почувствовавшие зловещий ужас, вселившийся в их сознание, сковавший их волю и сжимающий их сердца.
После этой долгой молчаливой пытки, машина, наконец, остановилась. Послышались бойкие голоса, заскрипел засов, и отворилась дверь фургона, яркий белый свет резанул по глазам.
– Быстро, быстро вылазьте! – требовательно кричал голос. – Все, суки, выползайте, приехали!
Степан слышал ещё голоса, украшенные отборной бранью победителей и подогретые лютой ненавистью.
Всё зашевелилось, закрутилось, кто-то толкнул его в бедро. Больная нога, вывихнутая в области стопы, взвыла, но он промолчал, издав лишь тихий стон, утонувший внутри него. Сейчас страх управлял им, страх оказаться на месте того несчастного деревенского парня, которому едва исполнилось двадцать лет, который, вероятно, не испытал первой любви, не гладил по головке своего новорожденного ребёнка, которому уже никогда не пройти свою жизнь до старости, ибо она внезапно оборвалась в самом соку, в начале взросления.
Когда Степану, всё ещё прижимавшему к груди раненую руку, удалось выбраться наружу, он вдруг почувствовал под ногой что-то мягкое, податливое, вязкое, словно снег или желе. Опустив голову и приподняв ногу, он некоторое время рассматривал раздавленный его ботинком, какой-то розовый, с волнистыми бугорками предмет, напоминавший мякоть белого хлеба, окрашенного розовым оттенком, выпавшего, вероятно, из фургона. Лишь когда его кто-то толкнул в спину, пытаясь вылезти из машины вслед за ним, он с ужасом догадался, что эта часть человеческой ткани когда-то называлась мозгом, а теперь втоптана в землю.
Они рысью, кто хромая, издавая стоны, подгоняемые задорным свистом, прикладами и матом, проследовали к какому-то пятиэтажному дому, где их остановила группа вооружённых людей. Молодой, красивый парень, лет двадцати пяти – тридцати, остановил колонну из восьми пленных, жестом руки. Его блестящие смелые глаза, властный взгляд и повелительный голос выдавали в нём командира, хозяина, от которого зависело всё, в том числе и жизни пленных.
Кто-то из пленных не мог устоять на раненой, изливавшейся кровью ноге, и тихонько облокотился спиной о ствол дерева. Острый орлиный взгляд командира это мгновенно заметил.
– Тварь! Встать на ноги! – закричал он, и, подбежав к пленному, со всей мочи ударил его ногой по бедру, отчего тот взвыл, упал, но потом, чувствуя, свою скорую смерть, если он тут же не встанет, поднялся и присоединился к остальным пленным, выстроенным в шеренгу.
Хмурое утро пахло землёй, сыростью и дымом. За городом, где начиналась роща, а за ней поля, низко разлился серый туман, подползавший к разбитому от артобстрела городу. Стены уцелевших зданий были выщерблены, изуродованы многочисленными осколками и пулями.
Пленные, с опустившими головами, напоминали группу безвольных овец, которых вели на бойню. Молодой человек, с орлиным взором, горящими глазами, с соколиным красивым носом, с чёрной копной кучерявых волос, медленно прохаживался вдоль выстроенной шеренги пленных, казавшимися какими-то убогими, помятыми, податливыми и напуганными. Весь его подвижный темперамент впился глазами в Степана, слегка опустившегося на ногах, – от жуткой ноющей боли в голеностопе, он стоял на одной ноге, да и ту согнул, отчего она дрожала, про боль в онемевших пальцах он уже забыл, – страх, видимо, притупил её.
– Что, б…дь, согнулся! – заорал молодой командир.
Он мигом подскочил к Степану, вцепился в его челюсть правой рукой и сильно сжал её. Но Степан и этого не почувствовал, потому что теперь страх сковал всё его тело. Держа Степана за нижнюю челюсть, командир побеждённых выпрямил его.
– Стоять смирно, когда с вами разговаривает Арсен! – властно потребовал молодой человек.
Только теперь Степан, родившийся в селе, выросший и живший там всю свою тридцатилетнюю жизнь, ни разу не побывавший не только в других странах, но и в крупных городах Украины, увидел отличительную нашивку, погоны того, кто его допрашивал.
– Стоять, не двигаться, падло! – Видя, что пленный подчинился,