до голого торса и отправился в ванную примерять майки. Попутно он разглядел себя в зеркале и даже повернулся боком, чтобы оценить, насколько величественно выглядит при таком обзоре. Мускулатура у Хаврона была довольно внушительная, но несколько отягощалась пивным бурдючком, который, начинаясь чуть пониже солнечного сплетения, упорно доказывал свое происхождение от комка нервов.
«Надо было попросить Трехдюймовочку, чтобы она живот куда-нибудь дела... Но она так быстро умотала, когда маги перестали за ней охотиться» – подумал он озабоченно.
– Нет, все-таки он поэт. Ему знакомы муки честолюбия. Знаешь, что он мне как-то сказал? «Я мог бы побить Пушкина, родись я в другую эпоху!» – донесся из кухни голос Зозо. Думая, что Эдя слушает, она все это время разговаривала сама с собой.
– Угу. Многие могли бы. Ломом в подворотне. Знаем мы таких, – заметил Эдя, с удовольствием отмечая, что в майке живот бесследно исчез.
Зозо невольно хихикнула. Несмотря на желание быть Буслаевой, она все-таки была урожденной Хаврон.
– А еще он ужасный чистюля! У него две зубные щетки, – неожиданно для себя наябедничала она. – По количеству зубов? – отозвался братец, Зозо снова хихикнула, но немедленно взяла себе в руки. Посмеяться над Тесовым можно будет и после, в случае, если он не оправдает возложенных на него надежд. Пока же рано еще себя расхолаживать. Напротив, имеет смысл напитаться к Тесову возможно большей заочной нежностью. Зозо была опытная женщина и понимала, что самый надежный и окупаемый способ быть любимой – это любить самой. Именно поэтому влюблялась быстро и профессионально, не слишком приглядываясь к недостаткам и тренированной фантазией раздувая достоинства.
Вот и сейчас Зозо моргнула и с некоторым усилием пробудила в памяти дорогие черты. Поэт, лектор и переводчик Тесов встал перед ней как живой. Впрочем, он и был живой и даже разведенный.
– Хаврон! Ты дурак и мелкий завистник. Тема закрыта. Еще раз вякнешь – отберу майки, – сказала она сухо.
Эдя не стал рисковать майками и оставил Тесова в покое.
Закончив разбирать чемодан, Зозо решила вспомнить о сыне. Последнее время они виделись редко. И всякий раз Мефодий казался ей отрешенным. Когда она что-то говорила ему, он вежливо слушал и кивал, временами поглядывая на часы. Больше всего Зозо пугала усмешка, иногда появлявшаяся на его губах, когда она, как ей казалось, пыталась поговорить с ним серьезно. Усмешка эта была снисходительной, словно все материнские откровения Зозо являлись для него детским лепетом. Не будь Зозо так безумно занята своей собственной жизнью, возможно, ранняя самостоятельность сына тревожила бы ее куда больше.
Последний раз они виделись незадолго до ее отъезда в Египет, на дне его рождения. Меф тогда заскочил домой буквально на час-полтора. И сейчас еще на столе, который по привычке продолжал считаться столом Мефодия, лежала открытка. Зозо знала, что если открыть ее, то заиграет музыка и ее голос, пойманный хитрым диктофончиком, скажет:
Дорогой Мефочка!
Твоя мамочка поздравляет