Джулия, я хотел бы поблагодарить вас за то, что вы были так добры по отношению к моему Алексу.
Рамзес заметил, что слова эти были сказаны совершенно искренне, без обычной для графа насмешки. Как это называется у европейцев? Сарказм? Цинизм? Он не мог сейчас этого припомнить, понимал только, что граф Резерфорд любил Джулию, любил своего сына Алекса, и ему теперь было грустно оттого, что его сын и Джулия уже никогда не поженятся, однако он стойко принял это и смирился.
Хотя на самом деле молодой Алекс Саварелл уже вполне оправился после своей неудачи с Джулией. В настоящее время он тосковал по загадочной женщине, с которой познакомился в Каире, по безымянной роковой женщине, в которую влюбился, по женщине, которая могла бы убить его так же легко, как убивала многих других, – по Клеопатре, так жестоко пробужденной от вечного сна чудесным эликсиром.
Размышляя над этим, Рамзес в который раз ощутил раскаяние. «Всю мою жизнь, сколько бы она ни длилась, куда бы я ни шел, этот грех всегда будет на мне…»
Но вечер был слишком хорош, жареная дичь на блюде перед ним – слишком аппетитна, а венецианский воздух – слишком влажен и сладостен, чтобы сейчас думать о таких вещах. Он не грустил, что им придется вернуться в Англию на это торжество. Он хотел увидеть эту страну вновь – английские леса и зеленые долины, знаменитые английские озера, и вообще ту Англию, которую он еще не видел.
Где-то рядом небольшой оркестр заиграл один из тех романтичных вальсов, которые так нравились Рамзесу; и хотя места для танцев в этом ресторане не было и мелодию выводило всего несколько скрипок, музыка звучала все равно восхитительно.
О да, Рамзес, запомни навсегда этот момент, когда вкрадчиво играет музыка, твоя любимая улыбается тебе, а рядом с тобой твой новый друг Эллиот; какое бы будущее ни ожидало тебя, никогда больше не поддавайся мраку, не уступай мертвому сну, не беги от реальности. Потому что этот мир слишком чудесен, чтобы можно было такое допустить.
Через час они распрощались с Эллиотом в суматошном фойе отеля, после чего поднялись в свой номер.
Джулия сорвала с себя свою стесняющую движения мужскую одежду. Вырвавшись из нее, словно розовый цветок из белого футляра, она бросилась в его объятия.
– Моя царица, моя бессмертная царица, – простонал он.
К глазам его подкатили слезы. Он позволил ей снять с него пиджак и отбросить его в сторону и расстегнуть его плотно облегающую обременительную рубашку.
Оставшись обнаженными, они упали, не выпуская друг друга из объятий, в постель, пропахшую ароматами дождя и яркого итальянского солнца, под доносившееся в окно проникновенное пение гондольера.
«Она никогда не умрет, как умрут все остальные», – думал Рамзес, целуя ее волосы, грудь, ее гладкие ноги, нежную кожу ее изящных рук.
Она не умрет никогда, как умерли все смертные женщины, с которыми он когда-то сражался в темноте спален.
– Моя Джулия, – с придыханием шептал он.
Когда он вошел в нее, лицо ее вспыхнуло, на нем выступили капельки пота,