Попались!
И, страшно чему-то веселясь, он начинает торопливо одеваться. Он надевает черный шейный платок, потом серебряное распятие на шею, потом шерстяные чулки, кожаные порты, а поверх набрасывает на плечи беличью шубу.
Сам себя обряжаю.
Потом он вдруг впадает в глубокую задумчивость, будто силится что-то вспомнить. Потом тревожно глядит на свечу и торопливо ее задувает…
Чуть не спалил… тогда… зажечь надо… чтобы от двери все виднее было.
И он гасит свечу и зажигает жалкий огарок. А в это время Писарь в помещеньице строчил будущие показания, диктуя вслух сам себе с удовольствием.
Писарь. «А в десять часов пристав дистанции Машуков и начальник охраны капитан Алексеев вошли в комнату, где за караулом хранилось тело умершего государственного преступника… Михаила Лунина…»
В комнату совсем рядом с камерой Лунина быстро входит Григорьев и расталкивает спящую на нарах молодую бабу. Баба долго просыпается и, увидев Григорьев а, счастливо-лениво тянется поцеловать его.
Григорьев (отталкивая). Не до тебя, Марфа! Отстань! И вещи свои собери. Здесь сегодня совсем другой человек ночевать будет…
Марфа. А мы где же?
Григорьев. Быстрее! Быстрее собирайся!
Баба было снова потянулась к нему.
(Истерически.) Не до тебя! И в комендантскую графинчик отнесешь!
Марфа (усмехнувшись). Кому отнесть?
Григорьев. И курева… писарю. (Визгливо.) Что смотришь? Русским языком сказал. Писарю отнесешь и в комендантской пол потом вымоешь. Вторую неделю полы не моешь! Если баба полы не моет, она и мух давить перестанет! (Ион выбежал.)
Марфа (задумавшись, сонно напевает, покачивая голой ногой).
Ой, тошно, ой,
Кто-то был со мной.
Сарафан не так,
И в руке пятак.
В камере Лунина. Лунин, освещенный огарком; в полутьме сверкают мундиры, в стороне силуэт женщины.
Лунин. Их разбудят посреди ночи. Они только размякли во сне, но их повлекут на мороз… и плоть их, охваченная холодом, превратится в деревянную колоду. Но даже это бесчувственное дерево пробьет дрожь, ибо они поймут, что без них… там… свершается ужасное… Попались, господа, попались!..
Часы бьют полночь.
Три часа… Три часа – триста лет – три тысячи – все пустые слова. А есть только то, что сейчас. Сейчас я есть. Три часа. «Сейчас»… вечность. (Задумался.) Я решился… Есть удивительная загадка, господа: «Улетают слова, но остается написанное…» О, сколько изустных проклятий и воплей тщетно носятся, носятся по ветру! Они бросаются к нам в лицо… вместе со снегом… но мы слышим!.. Да-с… (Лихорадочно.) Но стоит записать… пригвоздить вопли к жалкому клочку бумаги, и… (Смех.) Ох, какая это загадка. Например: коли я сейчас составлю бумагу, полную противогосударственной хулы… и если сия бумага будет… будет уничтожена! Немедля! Сожжена!.. Все равно как-то непостижимо: «улетают слова, но остается написанное»… Как только я закрою глаза… лакеи… обнаружат эту бумагу! Захватят! Торжествуя, сожгут!.. Но сначала… сначала