голосе уверенность! Что такое ты знаешь, чего не знаем мы?
– Я просто чувствую, – пожал я плечами и швырнул в воду целую пригоршню гравия.
– И твой отец думает, что Рори вернется, – задумчиво произнесла Марго. – Всегда о нем так говорит, как будто он где-то рядом.
– Дядя вернется, – кивнул я и улегся на траву, подложив руки под голову.
– Не знаю, не знаю, – сказала бабушка Марго. – По мне, так вполне может статься, что его уже нет на свете.
– Почему?
По небу была разлита густая сияющая синева.
– Ты мне не поверишь.
– Что? – Я снова сел, повернулся к ней лицом.
Бабушка Марго задрала рукав и обнажила белое в крапинах правое предплечье.
– Родинки, Прентис. Они мне много всякого рассказывают.
Я рассмеялся. Она даже не улыбнулась.
– Извините, бабуля, не понял.
Бабушка длинным бледным пальцем постучала себя по запястью, по большой коричневой родинке. Глаза сощурились. Она наклонилась ко мне и снова постучала по родинке.
– Ни шиша, Прентис.
– Ни шиша? – переспросил я, не зная, можно ли еще разок рассмеяться.
– За восемь лет – ни единого намека, ни малейшего ощущения. – Она говорила глухо, почти хрипло, а на лице – ухмылочка.
– Бабуля, сдаюсь: вы о чем толкуете?
– Да о родинках своих, Прентис. – Она изогнула бровь, со вздохом откинулась на спинку инвалидного кресла. – Благодаря родинкам я всегда в курсе того, что в моей семье делается. Когда обо мне заходит разговор, родинки зудят. И когда… что-нибудь особенное с кем-то происходит, они тоже чешутся. – Она нахмурилась. – Не всегда так бывает, но как правило. – И сурово глянула на меня. Ткнула в мою сторону клюкой. – Отцу ни слова! Он меня в дурдом упечет.
– Что вы, бабуля! Конечно, не расскажу. Да он бы и не упек…
– Откуда такая уверенность? – снова сузились ее глаза.
Я оперся на колесо инвалидного кресла.
– Так я правильно понял? Когда кто-нибудь из нас заговаривает о вас, чешутся родинки?
Она хмуро кивнула:
– Иногда чуть-чуть зудят, а подчас даже до боли. И чесаться они могут по-разному.
– А эта родинка отвечает за дядю Рори? – кивнул я скептически на большое пятнышко на правом бабушкином запястье.
– Верно. – Бабушка постучала клюкой по подножке инвалидного кресла, а затем подняла руку и впилась в коричневое пятнышко на коже обвиняющим взглядом. – Уже восемь лет – ни шиша!
Я посмотрел на спящего коричневого оракула с нервозным уважением, которое боролось во мне с воинствующим недоверием.
– Ну и ну, – сказал наконец я.
– …Пережили ее дочь Ильза и сыновья Кеннет, Хеймиш и Родерик.
Милейший адвокат Блок кивнул на моего отца и на дядю.
Отец все скрежетал зубами, дядя Хеймиш перестал похрапывать и даже тихонько вздрогнул при звуке своего имени. Он открыл глаза, огляделся – как мне показалось, обалдело – и снова расслабился. Через секунду