у мужчин сплошь и рядом пузо через ремень. Плюс подбородки двойные, загривки тройные, небритость, татуировки… Смотришь и гадаешь: в городе ты живешь или в зоопарке? Вроде на зоопарк больше похоже, только животные там не бродят с пивом в руках и не орут в телефоны, не ругаются…
Поправив на плече лямку от сумки с ноутом, я добрела до детской песочницы, ненадолго присела. Нет, легче по-прежнему не становилось. Горло саднило от обиды, а сердце словно кто между ладонями катал и мял. Одной рукой я потерла грудь, второй сгребла песок и стиснула в пальцах так, что самой стало страшно. Эх, была бы я поменьше – отправилась бы к Ии Львовне в библиотеку.
У нее там уголок плакательный – специально для разобиженных деток – крохотное пространство за ширмой, где размещался маленький столик, а на нем непременная ваза с сушками и конфетками. Ну и чай, конечно, из ароматных травок. В дни зарплаты Ия Львовна, или Иечка, как звали ее дети, еще и шоколад покупала – исключительно горький. Это после того дурного случая, когда один из родителей наябедничал директору, поставив в вину юной библиотекарше, что вместо книг она потчует детей сладостями и портит им зубы. Вроде как кариес вместо грамоты! Так это примерно звучало в его устах. Ну и директриса обрадовалась – она-то нашу Иечку с первых дней невзлюбила, – и закуток действительно проверили. На счастье Ии Львовны, кроме сушек и одинокой плитки шоколада, ничего криминального не обнаружилось: детки успели все подъесть. А шоколад оказался горьким, что и спасло библиотекаря. Даже директор кое-что временами почитывала и потому была в курсе, чем горький шоколад отличается от молочного. Ну то есть примерно такая же разница, как между подсолнечным маслом и пальмовым. Одно лечит – другое калечит. Поэтому Ии Львовне на всякий случай погрозили пальчиком, однако чаепитий запрещать не стали.
Только туда мне было идти уже не по возрасту. Это лет до десяти можно плакаться, а потом… Потом твои проблемы – это только твои, и ничьи больше. И как можно рассказывать постороннему человеку про семейные ссоры? Да и про внешность ни с кем особенно не поговоришь. А поговорить хотелось. Другие-то вовсю увлекались селфи, обменивались эмэмэсками с видео, я же свои фото давно невзлюбила. С тех самых пор, когда Маркушина впервые назвала меня уродиной. Она-то за сказанное, конечно, от меня огребла, но слово, как известно, не воробей. Уже дома я себя в зеркале долго рассматривала и поняла, что гадина Маркушина права. Нечем мне было гордиться: челюсть тяжеловатая, рот узенький, губы не «айс», глазки серенькие, злые, никакого нигде силикона, никаких припухлостей. И волосы жесткие, то ли вьются, то ли нет – не поймешь. Даже цвет – и тот пегий. То есть среди соломенного разнотравья этакая бронзовая прядь над самым лбом. Маму даже в школу вызывали, говорили, что рано девочке делать мелирование. А я разве виновата, что оно само так растет? Какое уж там мелирование! Я вообще за волосами не ухаживала, мыла – и больше ничего, поэтому на голове у меня черт-те что творилось – впереди светлый ерш с бронзовой прядкой, позади форменная копна. Короче, батька Махно в юбке. Хотя и юбок я