закрестились и все, выжидая, куда он клонит.
– И у царевича старшего, – продолжал Кикин. – У Алексея Петровича, государя-наследника, тоже прынец родился, Пётр, значит, Второй, Алексеевич.
Кикин закрыл глаза и развёл руками. Все вокруг завздыхали, закивали головами – мол, понимаем щепетильность положения, да молвить не смеем.
– А государь, бают, уж так был плох, так плох… – сказал Кикин со всей скорбью в голосе, на которую был способен. – И ныне, сказывают, ещё не совсем в себе. Вот за рубеж отъезжают, к целебным водам, здравия драгоценного ради… Всё в руце божией, как знать? Заснём при одном царствовании, а проснёмся при другом.
Все замолчали, мысли шевелились туго. Молчание это и встревожило обер-фискала более, чем любой пьяный гам. Он смешал шашки перед непокорным шкипером и явился из-под арки к дворянам, которые сидели, уставясь на спящего за столом губернатора Салтыкова.
– Ей-же-ей, российское шляхетство! – воскликнул обер-фискал. – Зря вы тут головушки повесили. Не отберёт никто ваших благородных привилегий. Имею вам сообщить – Правительствующий сенат как раз готовит некоторую табель, в коей каждому по знатности и заслугам его надлежащий ранг, сиречь чин, уготован. А кто самовольно вылезает из подлого состояния, будь он хоть трижды… – Ушаков остановился, чтобы не называть, кто именно, и продолжал, возвысив голос: —…в прежнее состояние и вернём!
Бяша увидел отца, он стоял у арки, прислушиваясь к разговору знатных. При словах обер-фискала он затряс головой, как бы отгоняя наваждение, схватил за руку подошедшего сына:
– Домой, голубчик мой, только домой…
А в соседнем зале офицеры шумно пили за здоровье новорождённого царевича Петра Петровича, именовали его наследником престола российского, кричали: «Виват!» Слуги гремели посудой, накрывая роскошный ужин. Но Киприановы ушли, ни с кем не прощаясь.
Мела вьюга. Простой народ, пришедший к Яузе полюбоваться на фейерверк по случаю ассамблеи, уже расходился. Киприановы заиндевели, пока докликались своего Федьку, который где-то ждал их с шубами и с санным возком.
Федька был сильно на взводе, он тоже праздновал с господскими возницами. Огрызнулся на упрёки Киприанова: «Что я тебе, холоп? Я солдат государев!»
– Эй, спотыкливые! – кричал он на лошадей, правя сквозь усиливающуюся метель. – Тары-бары, растабары, собиралися бояры…
– Мели, Емеля, твоя неделя, – сказал ему Киприанов.
– Глянь, хозяин, – Федька указывал кнутом куда-то в сторону Земляного вала. – Видишь там, у костров-то, люди? Это десять тысяч землекопов в Санктпитербурх гонят. Сказано, чтоб трезвые были и доброго поведения. А губернатор-то Салтыков деньги, которые им на прокорм были отпущены, на самблею эту пустил, чтоб ей нелады… Вот и мрут они с голоду прямо на дороге!
– Федька! – прикрикнул на него Киприанов.
– Что – Федька? – распалялся тот. – Кому Федька, а кому и Фёдор Лукьяныч! При Полтаве, как стояли мы в строю, сам царь назвал нас – отечества сыны! Это для того ли, чтоб отечества сыны при дорогах околевали?
Киприанов