подошел… я ведь и слова какие-то готовила, чтоб тебе сказать. А, вишь, оно как: ты спросил, да я и растерялась…
Тяжело мне про Пелагию Андреевну вспоминать, жалко голубушку! Мы ведь с ней, почитай, с самого рождения вместе, как сестрички. И всегда во всем она подсобит, все подскажет: уж, такого ума девка была – ооо! А душа-то ейная… Дивная, каких поискать.
Вот кажется – живи свой век – не тужи. За мужем держись, да детей воспитывай. А война, она, сынок, иначе распорядилась…
Ну, коли уж ты спросил – я тебе должна рассказать все, как было:
…В декабре 42 года, мы c твоей матерью были в партизанском отряде.
Я за больными ухаживала, за тобой-крохой, приглядывала, а Пелагия – в разведку ходила. И, ведь, в самое пекло всегда лезла – страху-то в ней не было отродясь.
Бои шли такие ожесточенные, что каждый день – жди беды! И я вот, будто, за обеих за нас тряслась, когда она из лагеря уходила.
Помню, вернулась она как-то с очередного задания, а ты, крохотный еще совсем, к ней подбегаешь. Обнимаешь. Лепечешь чего-то «на своем» (на ребяческом) … вроде как, рассказываешь остальным, что мамка, мол, вернулась!
А мы с бабами на это все глядим, как слезами зашлись! Представляешь, Алешк: война кругом, под ручку со смертью ходит, а тебе все нипочем! Ты и не видишь этого, из-за своей радости.
Надо же, война, а тут такой ангелочек мамке радуется!
А Пелагия видит, что мы себя жалеть начали, тебя в охапку, к нам подсаживается, строго на всех поглядела, и говорит:
– Никто не гадал, бабы, никто не готов был. К войне разве подготовишься? Хоть бы и за год знали, хоть бы и за пять годков, а все равно она бы нежданно пришла. Но вы реветь не смейте! Мужики наши пошли нас, да детей наших защищать не затем, чтоб мы тут ревом заходились! А затем, чтобы дальше песни горланили, да ждали их дома, веселые и с румяным пирогом на столе, ясно?!
Слышите, что говорю, нет?! А, коли, за Родину самим умереть надо, так будем помирать! За детей умирать не страшно, а за Родину умирать – оно даже сладко!».
Вот такого характеру у тебя мамка была, Алешка. Месяца после этого разговора не прошло, как ее не стало…
Прибегает ко мне однажды Людмила, напарница Пелагии, и говорит: «Беги скорее, беда! С Пелагиюшкой нашей! Беда!».
Я не помню, как ноги до сельской площади донесли: в голове одно: «только не опоздать!».
Прибегаю, гляжу: волокут Пелагею на казнь. Тишина стоит мертвая.
Немецкий лейтенант набросил петлю на прозрачную пелагиеву шею, и говорит (вроде бы, будто и не к ней обращаясь, а к нам): «Ну что, может, ты нам скажешь, где партизаны? И Германия подарит тебе жизнь. Мы благосклонны тем, кто помогает и всегда отвечаем взаимностью».
А она им и говорит. Еле-еле, совсем уж слаба стала:
«Когда фашист бабу у всех на глазах, на морозе вешает – так, значит, он ее пуще черта боится! А бабу коли боишься – так значит не победить тебе никогда наш народ, трус ты проклятый. Земля наша трусу не сдастся! И я не сдамся!».
Тут