не было под рукой. К счастью, в полуверсте от дороги, у рощи, был раскинут драный цыганский шатёр, и Кузьма на руках отнёс туда свою барыню. Через два часа Настя с помощью пожилой цыганки благополучно разрешилась девочкой, и первой Маняшкиной пелёнкой был цветастый, линялый фартук степной повитухи.
К вечеру и роженица, и младенец были доставлены в усадьбу. К тому времени уже вся дворня бегала по округе, разыскивая свою брюхатую барыню. Сам Закатов носился верхом по окрестностям, сходя с ума от беспокойства. Он первым и увидел подкатывающие к Болотееву дрожки.
«Настя! Господи, наконец-то! Где ты была?! Разве можно тебе… в твоём положении… Ох! Это кто? Это чьё? Как же так… Уже?!»
«Уже, Никита Владимирович.» – устало и счастливо сказала Настя, беря из рук сидящей рядом старухи-цыганки пёстрый свёрточек. – «Вы уж простите меня, дуру… сама не знаю, как срок проворонила. Мы с Дунькой считали, что через две недели только, а вон что вышло! Кабы не вот эта тётка Грипа…»
Но тут налетели дворовые во главе с трубно рыдающей Дунькой, начались охи, расспросы, причитания, поздравления… Закатов едва успел сунуть широко улыбающейся цыганке серебряный рубль – всё, что нашлось в карманах. Он пригласил тётку Грипу в усадьбу назавтра, для окончательного расчёта – но на другой день цыган уже не было в поле: только чернело брошенное костровище среди примятого жнивья.
А вскоре Настя погибла – глупо, нелепо, страшно. Закатов до сих пор не мог простить себе, что в тот ветреный день отпустил жену в гости. И полжизни бы отдал за то, чтобы забыть вечер с кровавыми полосами заката в сизом небе, когда на двор ворвалась Дунька – вся в крови, без платка, с безумным лицом. В её руках надрывалась криком месячная Маняша.
«Барин, миленький… Прикажите меня на воротах повесить… Не уберегла… Барыню нашу, голубушку… Не сберегла, Никита Владимирович, не оборонила… Примите младенца…»
Он едва успел выхватить из Дунькиных рук малышку – и нянька рухнула на землю в беспамятстве.
Дальнейшее Закатов помнил смутно. Милосердная память оставила ему лишь обрывки воспоминаний о том, как в кромешной темноте они с мужиками ехали в лес. Как искали впотьмах брошенные дрожки и бесчувственного Кузьму, как нашли Настю, убитую в лицо ударом топора… Кажется, мужики пытались оттащить его, уговаривая «не смотреть, не страдать попусту» – но как он мог не увидеть того, что осталось от жены?..
Закатов почти не помнил и похорон, на которые съехалась вся округа. Отпечатался в памяти почему-то лишь снег, сухой и колючий, падавший на забитую крышку гроба. Рыдала дворня, закатывалась в судорогах Дунька. Всхлипывали в платочки помещицы-соседки, тяжело вздыхали и кряхтели их мужья. Каждый подошёл к Закатову со словами сочувствия – и ни одного из сказанных слов он впоследствии так и не смог вспомнить.
На поминках Никита почти не пил. А ночью, оставшись, наконец, наедине с бутылкой водки, в полчаса выпил её всю и навзничь повалился на неразобранную постель.
Шесть дней он пил беспробудно,