ся за столом долгое время, и спина давала об этом знать болью в мышцах. Стуча пальцами по клавишам пишущей машинки, он создавал очередное своё творение. Если не кривить душой, Тумми отождествляли с отвратным автором с бездарными и поверхностными творениями, которые он считал непризнанными шедеврами. Откинувшись на спинку старого кресла, издавшего уставший скрип, он дал расслабиться спине и затянулся отвратительной папироской (хорошую себе он просто не мог позволить). Он не любил курить, но прочитав как-то биографию очень известного и популярного писателя Стивена Короля, который, в свою очередь, творил с зажатой в зубах сигаретой, стал подражать манере творческого процесса. Он с горечью поднялся с кресла, которое с облегчением скрипнуло, довольное его уходом, выдохнул дым и направился через сизое облако к окну. Майк, бедный Майк был писателем, которого серьёзно не воспринимали, но у него была черта, которой не хватало остальным и плохим и не очень авторам, улучшающая его характер, – настойчивость. Она стальным грифелем держала осанку Майка, не давая ему согнуться и упасть замертво. Тумми продолжал писать каждый день до глубокой ночи, как эта. Каждую его работу отвергали по разным причинам, но неизменно было – отрицательная критика. С критикой, конечно, он не был согласен, что его очень злило и приводило в негодование. Майк, как всегда, всё сделал по-своему. Он собирал произведения в коробку, но убирал не в подвал или чердак или куда-нибудь ещё подальше в тёмное сырое гниющее место. Нет, совсем нет, этого позволить себе не мог. Коробку ставил рядом со столом, наполняя своими словами, мыслями, сюжетами – все то, что всю жизнь делал. Коробка наполнялась работами, и со временем рядом появилась вторая. Но Майк продолжал верить: может, кому-нибудь понадобится его работа. А она вот, под рукой, готова явить себя миру. Войти в него через глаза читателей и жить в устах и воспоминаниях. Но всё, что делали коробки – так это валялись под ногами и хранили пожелтевшую бумагу и произведения, покрываясь слоями пыли.
Погода казалась Майку агрессивной и злой, как дикий зверь, бродивший в поисках жертвы. Но он почувствовал в ней нечто опасное. То, перед чем должны испытывать трепет, как та сила, которая сейчас демонстрировалась. Комната озарилась блекло-белой вспышкой, а потом наполнилась свирепым голосом грома. Окно омывалось стольким количеством воды, что рассмотреть что-либо за ним он так и не смог. Он видел только темноту ночи в собственном отражении. Поправив серебряные запонки (подарок от его матери, верившей в его успех. «Верь в успех, и непременно он тебя догонит, как бы ты ни стремился вперёд», – любила она повторять ему, как только у него у маленького что-то не выходило, и он опускал руки, кидая увлечение), увидел их блеск в озарявших небо молниях. Ему нравилось, как на нем сидит жилетка, она делала его представительным, утончённо-стройным и привлекательным молодым человеком. Даже в доме носил костюм, и это походило на то, как слиток золота лежит в ржавом сейфе. Плюхнувшись снова в кресло, которое измучено скрипнуло с его появлением, положив руки перед машинкой, с расстройством затянулся папиросой (приметив про себя, какая она была гадостная на вкус), а затем выдохнул клубок дыма. Пальцами гладил клавиши, пытаясь собрать мысли, но ослепительная вспышка и гром мигом встрепенули писателя, и он подпрыгнул от неожиданности. Мысли взметнулись, как испугавшиеся голуби, и разлетелись кто куда.
– В таких условиях просто невозможно творить! – проговорил Майк слегка писклявым голоском. – Это уже становится невыносимым… – «Зачем себя мучить так? Что это мне даёт? Я просто убиваю время или чем вообще я тут занимаюсь? Зачем мне все это нужно?» – не переставал мучить себя разными вопросами, словно засыпал яму кучками земли, в которой находился на самом дне.
Положив сигару в пепельницу, он стал всматриваться в чистоту листка, пытаясь унять дрожь в руках от испуга. Бумага, заправленная в машинку, только слегка выглядывала, что очень огорчало человека напротив. Усы он тоже носил неспроста. Он собрал свой образ по отдельным крупицам разных значимых писателей. На этот раз эта деталь принадлежала, скорее всего, Эрнесту Миллеру Хемингуэю, которого он так не разу не удосужился прочитать, ведь Имя идёт впереди его творений, так как говорили «О, Это Превосходный Писатель Написавший… И Эта Книга Поразила Меня И Сейчас Заставляет Переживать Перипетии Этого Творения» – чему он охотно верил, как в такие слова можно не уверовать? Он не разу ничего подобного или отдалённо напоминающего не слышал о своих работах. Как же Майк мечтал когда-нибудь услышать тёплые его сердцу и дорогие душе слова. Подкручивание усов помогало настроить ход мыслей. Он закрыл глаза, закручивая кончики усов, подумывая, над чем же он все-таки трудится. Увидеть новый, озаряющий всю комнату свет от молнии через веки он так не смог. Майк сомкнул их так сильно, что глазам стало больно. Раскат грома вновь испугал его, ударив эхом по барабанным перепонкам, дробью проникающей во все его естество. Проходя волной по всему телу и даже сквозь него, оставляя на коже мурашки, вздымающие каждый волосок на ней. Майк подскочил с кресла и открыл глаза…
Майк Тумми оказался в тёмном и незнакомом месте, совсем не похожем на его комнату где-либо в его доме. Стены выложены из каменных глыб. Воздух сырой, прохладный, с неким запахом, которого он так пока и не разобрал, раздражал обоняние Майка,