вылезать через окошко, вылезаем. Подходим к краю крыши. Смотрю вниз.
– Ну что? Когда прыгать будешь? – это Катя спрашивает.
– Страшно, – отвечаю.
– А чего бояться? Это быстро. Давай! Дольше будешь стоять, страшнее будет.
– Я пока посижу здесь, мне подготовиться нужно. Ты, если хочешь, иди.
– А куда мне идти? Эти напились, скоро драться будут. Потом целоваться. Я уж подожду, пока заснут.
Сидели рядом. В доме напротив загорались окна, мы их считали, такое занятие. Потом погуляли по чердаку. Видели старую коляску в пыли, пачки макулатуры, велосипедное колесо и ломаный пружинный матрас. Из макулатурной пачки выковыряли детскую книжку про Серую Шейку, стали читать вслух. Очень стало ее жалко, а потом мне себя стало жалко, что я такая еще маленькая, а уже нужно умирать.
– Нет, ты не личность! – сказала Катя, – ты на поступок не способна.
– Не способна, – согласилась я, всхлипывая, и отправилась домой.
Дома меня затащили в ванную и раздели, мама разглядывала со всех сторон, я не понимала, зачем. Когда я стала большая, я написала про этот чердак белый что ли стих, в котором эта история рассказана.
В каждой жизни есть чердак, где сушатся белые простыни. Добрая теплая пыль, молекулы времени. Сумрак прорезан прожектором, на свету молекулы оживают, мотыльки-однодневки, сомнамбулы, мир сновидений и призраков.
Маленькая я сидела на чердаке, свесив ноги в пространство. Не помню, в чем была моя провинность (кажется, убежала в лес, жить, собирая ягоды и грибы), что я предпочла чердак ужасному возвращению домой. Внизу копошились пешеходы, я испугалась, что кто-нибудь меня поймает. Прыгать нужно в темноте, – решила я и передо мной забрезжила перспектива нескольких счастливых часов. Я пошла на качели. Взлет, паденье, захлебываюсь от смеха, юбка как парус для дальних странствий и пронзительно-голубое небо. Мне стало грустно.
Родители были похожи на хроматическую гамму, когда я вошла с мордой в пыли. Потом меня били. Я любила молчать, когда бьют. Когда меня ставили в угол, мне нравилось лизнуть обои на изгибе стены и ждать, когда растает темное пятнышко.
Я промолчала тогда о Катрин, Кате, которая стояла рядом и ждала, когда я спрыгну. Она бы посмотрела на лежащее внизу в неестественной позе тело, на лужицу крови у левого уха. Медленно спустилась бы с лестницы, обошла мой труп. Очертила бы его, как это делают криминалисты в новостях и фильмах. Розовым мелком по асфальту. Неспешной походкой двинулась к дому. Своими ключами открыла бы дверь, и перешагнув через маму с фингалом, в обнимку с папой лежащую посреди коридора, заперлась в своей комнате, так, на всякий случай. Легла спать… Сразу бы не заснула, а, пошарив в ящике письменного стола, нащупала бы за коробкой с цветными карандашами заначку – шоколадные конфеты (они всегда там были, она угощала). Съела конфетку, повернулась лицом к стенке, к пушистому коврику. Тише, Катрин спит…
Катрин, допив чай, поинтересовалась:
– А ты