Дрисколл. Он меня застал за домом, на задах, ваша честь, когда хозяйка пошла утром за покупками, и просит булавку. А сам как облапит, у меня в четырех местах потом синяки были. И два раза пробовал под юбку залезть.
Блум. Она сама отвечала действиями.
Мэри Дрисколл (презрительно). Да мне своей швабры жалко было, вот что. Я его окоротила, милор, а он говорит: только ты никому не сказывай!
Всеобщий смех.
Джордж Фотрелл (секретарь королевского и мирового суда, звучным голосом). К порядку! К порядку! Сейчас обвиняемый огласит ложное заявление.
Блум, не признавая себя виновным, держа в руке распустившуюся кувшинку, начинает длинную бессвязную речь. Здесь еще услышат, что скажет его защитник в своем прочувствованном обращении к суду. Он потерпел полное крушение в жизни, но хоть и был заклеймен как паршивая овца, если можно так выразиться, он желает стать на путь исправления, загладить прошлое чистой, как у сестер, жизнью и вернуться к природе, словно невинное домашнее животное. Родившись семимесячным, он был заботливо вскормлен и выпестован престарелым, прикованным к постели родителем. Возможно, случались ошибки и промахи блудного отца, однако он хотел бы открыть новую страницу и теперь, наконец-то очутившись в двух шагах от позорного столба, вести тихую домашнюю жизнь на закате дней, проникнутую теплом трепетного семейного лона. Акклиматизированный британец, в тот летний вечер с площадки паровоза на Кольцевой линии он видел, пускай урывками, между тем как дождик собирался было, но передумал мелькавшие в окнах любвеобильных семейных очагов в Дублине и в городской округе истинно буколические сцены райского счастья с обоями от Докрелла шиллинг и девять пенсов рулон, невинных детишек, родившихся британцами, лепечущих молитвы Святому Младенцу, юных школьников, склонившихся над своими уроками, примерных девушек, сидящих за фортепьяно или возносящих жаркие хвалы Всевышнему, собравшись со всем семейством вокруг горящего рождественского камина, а по проселкам, по зеленым тропинкам гуляли colleens со своими кавалерами под мелодии аккордеона с органным звучанием металлическая отделка из сплава «Британия» четыре регистра и двенадцать мехов, просто даром, самый выгодный случай какой…
Снова смех. Он бормочет бессвязные слова. Репортеры жалуются, что не могут расслышать.
Протоколистка и стенографистка (не отрываясь от своих записей). Закройте у него крантик.
Профессор Макхью (за столом для журналистов, чихая, подбадривает). Чихай на них, парень. Выкладывай все как есть.
Следует перекрестный допрос, предмет рассмотрения – Блум и ведро. Большое ведро. Лично Блум. Расстройство желудка. На Бивер-стрит. Да, резь. Да, нестерпимо. Ведро штукатуров. Шел, еле крепясь. Неописуемые мучения. Подобно смертельной агонии. Около полудня. Любовь или бургонское. Да, немного шпината. Критический момент. В ведро не заглядывал. Никого. Довольно грязно. Не до конца. Старый номер «Осколков».
Возгласы и свистки сливаются в кошачий концерт. Блум, в порванном сюртуке, выпачканном известкой, в помятом и съехавшем набок цилиндре, с нашлепкой из пластыря на носу, неслышимый,