я приблизился к восприятию той Истины, о которой мечтал Аристотель, когда в её понимании происходило полное соответствие знания вещам, как видение вечного и неизменного абсолютного свойства идеальной квинтэссенции объекта, о чём так мечтали Платон и Августин, как соответствие мышления ощущениям объекта, которым бредил Юм, и наконец, как мечтал сам Иммануил Кант, как согласие мышления с самим собой, с его априорными формами. Истина, наконец-то, превратилась для меня в реальную правдоподобность как полное соответствие действительности в той очищенной форме, в какой воспринимал её сам Вседержитель.
"Неужели, – внутренне воскликнул я, – это случилось?! И я только что стал богом". Если я обрёл способность проникать в мысли всех людей, знать, что они думают, чего желают и как поступят, то я достиг самой высокой степени просветления. Но сравнялся ли я с Господом Богом? И тут я посмотрел на Натали с полной уверенностью, что проникну в её мысли и посмотрю на себя её глазами. Но не тут-то было. Я видел её прекрасное лицо, яркое сияние, исходящее от её головы, но проникнуть в её мысли я не смог. Я видел её улыбающийся немного ироничный взгляд, но войти в её голову я не был в состоянии. Она смотрела на меня хоть и с любовью, но немного насмешливо, и это останавливало меня. Она сама являлась для меня Богом, объектом, загадкой, которую я так и не мог разгадать. Любовь мешала мне это сделать, она прятала от меня её сущность и заставляла меня почувствовать свою ущербность.
И тут я понял, что я ещё очень далёк от совершенства. Я перевёл взгляд на монахов и на отца Гонгэ и испытал то же чувство бессилия, как и с Натали. Более того, я почувствовал, что их яркий свет подавляет свет, излучаемый мной. Я продолжал говорить истины, которые когда-то высказывал Никола Кузанский:
– Гордые, самонадеянные, мудрецы в собственных глазах, полагавшиеся на свой разум, в надменной заносчивости считавшие себя равными Всевышнему, замахнувшиеся на божественное познание, – все они заблудились, потому что преградили себе путь к премудрости, решив, что в ней нет ничего неизмеримого их умом, обессилили в своём суемудрии, привязались к древу познания, не поняв Древа Жизни. И для философов, не почтивших Бога, не было иного конца, кроме гибели в своём тщеславии.
Да, это была горькая истина для меня. Я вообразил о себе нечто, что ни только не соответствовало Истине, но и было полным доказательством слов богослова, своего рода иллюстрацией порицания таких самонадеянных гордецов, как я. И он был прав в своих мыслях, которые я продолжал излагать перед слушавшими меня японцами:
– Но кто понял, что достичь премудрости и вечной духовной жизни можно, лишь если она будет дана даром благодати, и что по великой благости Всемогущего Бога он услышит призывающих его имя и они будут спасены, – тот достиг смирения, признал своё незнание и устроил свою жизнь как подобает стремящимся к вечной премудрости, а это – прославленная святыми жизнь добродетельных, неотступных в стремлении к другой жизни.
В