довольные и заработком, и работой, позволявшей промышлять в тайге. Именно от сторожей исходил тревожный сигнал о гибели в заводи, в камышах, московских гостей. Они и продолжили список жертв.
На базе была машина – «уазик». На нем Леушкин примерно раз в десять дней отправлялся в Богородское «подхарчиться». Поскольку на таежных зимниках автоинспекции не встретишь, а Леушкин сохранил молодецкую бойкость, он всегда привозил на базу не только продукты, но и самогон – частично в составе собственного организма.
…То, что произошло, легко можно было разгадать по следам. Неподалеку от Богородского Леушкин на «уазике» шало погнался по заснеженному картофельному полю за лисицей, наверное, надеясь ее подбить и держа наготове заряженную двустволку, с которой не расставался, на этот раз пристроив ее слева, на подножке машины. Очевидно, войдя в азарт, стукая рыжую, Леушкин открыл дверцу, не тормозя, забыв про ружье, которое свалилось с подножки, ударилось курком, – и грянул выстрел.
Убитый наповал Леушкин продолжал сидеть за рулем, а «уазик» мчался, мчался, да и уперся в осинник на краю поля. Мотор, похоже, тарахтел, пока не вышел бензин.
Прождав своего товарища несколько дней, обеспокоенный и разозленный Махотин попытался дозвониться до Богородского или города, но что-то не ладилось со связью. Обращаться к тем, кто еще был на базе, Махотину дозволялось в строго определенных обстоятельствах. Исчезновение Леушкина в их перечень не входило. Тогда он надел лыжи и пустился в путь. К ночи добрался до испытательной станции охотничьих собак, неподалеку от села Осиновая речка.
Дозвонившись наконец до Богородского и узнав, что Леушкина там уже давно нет, Махотин сообщил об этом в Институт, Овсянникову и в милицию. И остался на станции ночевать. Утром он, по словам кинолога[1] и егеря станции, никак не мог решить, идти ему в Богородское или вернуться на базу. В ответ на доводы – кому, мол, твоя база нужна зимою, загадочно отмалчивался, покачивая головою. Однако обратный путь его страшил: слишком много, непривычно много волчьих следов встречал, пока шел.
Бродя в раздумье по территории станции, Махотин увидел медведя, на котором производили, как пишут в инструкциях охотобщества, «притравку, нагонку и испытания с подсадными животными», а проще сказать – которого периодически нещадно рвали и грызли охотничьи собаки, проходившие на станции выучку.
Затравленный, ободранный, полуживой медведь был привязан гибким металлическим тросом к столбу, врытому в землю. Кинолог Аленчикова как раз ввела в загородку новую «ученицу» и намеревалась спустить ее с поводка, но та, завидев зверя, подняла визг, забилась, вырываясь из рук.
Похоже, Махотин решил помочь Аленчиковой. Он перемахнул через ограду, которая в одном месте просела и, вырвав поводок у кинолога: «Не бабье это дело!» – потянул упирающуюся лайку к медведю, приговаривая: «Куси его, куси!»
Медведь, кучей бурой рванины громоздившийся у столба, приподнялся и жалобно захрипел, чуя новые свои