самое пышное из своих вдовьих платьев и, вздыхая, пришила к нему красные банты. Купить обновку себе она не смела – у нас весьма скромные сбережения, а бабушка сказала, что мне понадобится много, очень много разных нарядов. Украшения она, так уж и быть, одолжит собственные.
Поздним серым утром под приветственный свист ветра мы вышли из дома. Бабушкин кучер с помощью хлыста и криков впрягал в экипаж черного ездового ящера. Рептилия извивалась, скалила зубы на хозяев, норовила уползти в теплый сарай. Ящеры мучительно не любят холодов. На севере они и вовсе не живут, там ездят на грохках. Вся наша поездка сопровождалась щелчками кнута по хребту бедного животного.
Я жадно прилипла носом к окошку кареты, завидуя пассажирам открытых экипажей. Как же это, должно быть, здорово – ветер в лицо, все видно, и ты всем виден. Можно улыбаться случайным прохожим, уличным продавцам сдобы, раскланиваться с седоками в соседних экипажах.
Проехав длинную, мощенную брусчаткой улицу с красивыми домами, мы оказались на следующей, огромной. Наша карета замедлила темп перед потоком экипажей, верховых ящеров, грохков, прохожих. Далеко впереди виднелась площадь с высоченной скульптурой крылатого воина, что стоял на носу каменного корабля.
По обе стороны от проезжей части – широкие тротуары, мощенные разноцветным камнем, а за ними… витрины.
Как только мы выбрались из кареты, я застыла с открытым ртом. Мы стояли у мраморных ступеней дворца, самого настоящего дворца, с колоннами, стеклянными стенами, и там, за ними, в роскошных платьях, во фраках танцевали големы-манекены! Приезжие и горожане с детьми толпились у витрин, ахали, показывали пальцами. Я даже вдруг почувствовала превосходство перед ними – я, сагана, императорская невеста, захожу в этот дворец покупать платье, а они могут только разглядывать витрины. Баловницей судьбы себя ощутила.
Мы вошли в широко распахнутые двери, и я, как маленькая, ухватилась за мамину руку, боясь потеряться. За витриной не было видно, сколько здесь народу. Мужчины и женщины, саганы и люди, одни богато, как на праздник, разодетые, другие – в тусклом, сером, как вон та девушка в белом переднике горничной, зачарованно гладящая сверток ярко-алого шелка. Все они одновременно громко разговаривали, торговались, ссорились, и рокот этой толпы многократным эхом отдавался под высокими гулкими сводами.
– Тут часто крадут кошельки! Надо быть осторожней! – сказала бабушка. – Сибрэйль, ну что ты опять!
Я застыла перед самым настоящим водопадом: шелк, атлас, парча, сверкающие потоки золотого, багряного, лазурного, зеленого – все это падало с высоты, и мне нестерпимо хотелось броситься в эту гору роскоши, утонуть в шелке, наверняка холодном и нежном на ощупь, как вода.
Бабушка уверенно повела нас по широкой мраморной лестнице, на ступенях которой стояли продавщицы с ящиками носовых платков, перчаток, лент, кружев. Мне хотелось останавливаться у каждого прилавка и все это рассматривать, трогать – в нашем маленьком