патокой. Выбившись из провинции, Мира жаждала этого, погрязая в затуманенных рассказах серебряного века. Ведь такой стертой тоской преследовали россказни об интеллектуальных сборищах прошлого, заражающих своим вдохновением всех, кто имел к ним отношение.
Для Миры по мере взросления феномен человеческих отношений становился более отчетливым и обросшим взаимоисключающими деталями, но по-прежнему неописуемым, что не мешало удивлению от многообразия этих вариаций. В основе всех взаимоотношений, по ее мнению, лежал беспредельный эгоизм автономного существа, жаждущего для себя страсти, познания и вдохновения, самоутверждения или уважения. В бескорыстную любовь Мира не верила, виня в неудачах и страданиях, которые европейцы возводили в культ, на рефлексии строя цивилизации, более социальный институт, чем поведение отдельно взятых людей, обычно становящихся лишь разменной монетой чужих игрищ и свято верящих тем не менее, что имеют свободу волеизъявления.
Раньше Мира не понимала, чем обусловлена пестрота сексуальных отношений в богемных кругах и винила во всем пресловутую распущенность, потакая засохшим суждениям толпы и вслед за матерью оставляя за собой легковесное право на снисхождение. Теперь до нее дошло, что таким образом мыслящие женщины пытались сбежать в мир свободнее того, в котором их воспитывали консервативные родители. А вернейший способ достичь свободы – иметь профессию и возлюбленного, выбранного самостоятельно. Возлюбленного, являющегося Пигмалионом, а не смотрителем в темнице.
История постепенно раскрывалась с иных сторон, открывая показную неповоротливость человеческой сообщности, удушающей, но и обеспечивающей прогресс преемственностью поколений одновременно с постепенным отказом от прошлых воззрений. Писатели, заимствующие друг у друга атмосферу, психотипы или короткие зарисовки, а, самое главное, оставляющие неизгладимое впечатление на отроков, лишь приоткрывающих для себя завесу мира эмоций и хитросплетений. Как долго затем дороги открытые на заре прозрения образы, невзирая на ясные со временем огрехи ослепляющей прежде прозы и воззрений. Даже книги, которые мать читала в детстве, встраиваются в поведение, в восприятие, в мораль. Но вместе с этой нежданно накатившей описуемостью истории человечества по-прежнему парализовывает сама загадка жизни, не имеющая никакого отношения ни к человечеству, ни к планете Земля.
Философия во всем социальном открывает взаимосвязь и смысл, блестяще объясняя человечество с тонной допущений и редко попадает в цель. Но сам процесс размышлений и пропусканий через себя происходящего с его неповторимой для каждого интенсивностью и окраской неразгаданных деталей, быть может, и оправдывает жизнь.
Социализация предполагает получить в наследство от человечества не только знания, накапливаемые поколениями, но и тяжелый груз моделей поведения и сомнительных архетипов, намертво впечатавшихся в мозг… Сформировалось это так давно, на заре религий и философий,